Ступка и пестик были, предполагал я, латунными. Но по виду – чистое золото.
Однажды, обедая серыми макаронами, сдобренными килькой в томате, я рассеянно, чтобы чем-то занять глаза, рассматривал ступку и пестик и сказал жене:
– А представь, как это было: пришла советская власть. Конфискации, экспроприации. Наверняка у твоего прадеда водилось золотишко. Почему бы ему не переплавить его и не отлить вот эту ступку? И пестик. Пестик особенно похож, посмотри, как блестит.
– Пилите, Шура, пилите! – цитатой ответила жена.
Удобно, когда есть такие вот цитаты, кодовые слова и словечки, заменяющие пустые и долгие разговоры. Это очень сближает людей одного круга и поколения, и этого очень не хватает, когда ты, задрав штаны, бежишь за комсомолом, желая пообщаться с молодежью, а она тебя не понимает, недоуменно мерцая глазами и силясь понять, при чем тут комсомол и задрав штаны.
– Нет, серьезно! – сказал я, улыбкой, однако, показывая, что на самом деле не сошел с ума и сам в это не верю.
– Ерунда, – сказала она.
Но задумалась. Взяла пестик, покачала в руке.
– И ведь не ржавеет. Если это медь или…
– Латунь.
– Если латунь, да. То позеленело бы или заржавело.
– Медь зеленеет, но не ржавеет. Латунь, кажется, не зеленеет. Хотя, может, тоже зеленеет, там медь. И цинк.
– Лучший химик!
Это было тоже кодовое выражение, семейное: я не раз с гордостью рассказывал, как стал победителем школьной олимпиады по химии и получил в награду деревянную реторту с надписью: «Лучшему химику школы № 101».
Мы сидели и смотрели на пестик и ступку. Денег у нас было минус тридцать рублей: тридцатку я занимал неделю назад у родителей, и мы ее уже проели.
Я пошел на веранду и вернулся с пилой по металлу.
– Не сходи с ума, – сказала жена.
– Я с краешку. Отнесем в скупку, пусть проверят.
– Да глупости это! Золото в пестик переплавлять, ага! Ты что, в клады веришь?
– Почему нет? Находят же люди.
И я рассказал ей о том, как дядя Коля нашел несколько золотых десяток, разбирая старый дом.
Да, соврал.
То есть творчески переосмыслил, как часто это делаю.
Украсил деталями: монет хватило на то, чтобы дядя Коля купил себе новый мотоцикл, а нам с Лешей по велосипеду – ведь именно мы нашли клад, раздолбив фундамент, когда дядя Коля уже плюнул на эту затею. Раздолбили и нашли пять золотых монет – в металлической коробочке из-под леденцов. Даже рисунок на коробочке помню: барышня в розовом платьице, с розовыми щечками, танцует с кавалером среди розовых кустов.
– Правда, что ли? – усомнилась жена. – Ты раньше про это не рассказывал.
– Я много чего из своей жизни не рассказывал.
– Это уж да. И не рассказываешь.
– Мы об этом сейчас будем?
– Ни о чем не будем.
– Ладно. Помечтали и хватит.
И я понес пилу обратно.
– Постой, – сказала жена. – Все-таки попробуй. Мы, конечно, идиоты – но вдруг?
И я попробовал. Пила взяла слишком грубо и заметно, с краешку скоблить не хотела, сразу вгрызалась. Я бросил ее, схватил напильник и соскреб им пыльцу – для пробы хватит. Завернул в две бумажки.
В ювелирном магазине «Кристалл» принимались драгоценные металлы – как лом. Именно там мы сдавали в лихие дни серебряные ложки и вилки. Туда я и понес наше возможное богатство. Но на всякий случай ложку – последнюю – жена мне тоже дала.
Приемщица в стеклянной будке, красивая молодая женщина (в ювелирных магазинах продавщицы почему-то были сплошь красавицы), развернула бумажки и сказала:
– Вы что, с ума все посходили? Тащут и тащут всякую хрень!
– В самом деле! – присоединился я к ее возмущению. – Просто уже деваться некуда от придурков!
Это был мой метод самозащиты от обыденного хамства, сохранившийся до сих пор (как и само хамство): иронически встать на сторону противника и этим его обезоружить.
Но женщина оказалась не только хороша собой, а еще и неглупа и не обезоружилась.
– Нечего меня передразнивать! – сказала она. – Проба будет стоить рубль двадцать. Деньги есть?
– Мы так поступим: я сначала сдам вот эту ложку, а потом уже похимичим, ладно?
Женщина пожала плечами, взяла ложку, капнула на нее чем-то, потом взвесила на весах с миниатюрными никелированными гирьками, очень красивыми, они вынимались из бархатных гнезд черного футляра. Выписала бумажку, я отправился в кассу, получил деньги и вернулся, чтобы оплатить проверку, хотя результат уже предугадывал.
– Не золото, успокойтесь! – сказала приемщица.
– А что?
– Какая разница?
– Действительно…
По дороге домой я купил кое-каких продуктов и, конечно, вина.
Вечером мы пили вино и говорили: это даже хорошо, что ступка и пестик оказались не золотыми.
– Хоть что-то останется от предков, – сказала жена.
– Вот именно. Фарфор тоже никогда не надо продавать.
Я осторожно достал из серванта блюдо, на котором была изображена рощица, речка с парусной лодкой, гуляющие с зонтами горожане на берегу.
– Странно представить, – сказал я, – что это блюдо держал кто-то сто лет назад. Что он думал, интересно, что говорил?
– Ну уж не про то, как распилить и продать медную ступку.
– Латунную.
– Без разницы. И не про то, что надо завтра успеть талоны отоварить. Ну вот почему я не в девятнадцатом веке живу? У людей была прислуга, а они занимались своим делом. Я бы, как университетский преподаватель, уж точно нехудо бы жила!
– Люблю такие разговоры. Все сразу же представляют, что они дворяне, и никто не хочет себя представлять прислугой!
– У меня прадед дворянин.
– По маме. А по папе кто? Пролетарий! А мои предки вообще крестьяне, причем, если копнуть, из крепостных.
– Ну, что крестьяне, это и по тебе заметно!
Я встал, чтобы убрать блюдо на место, зацепился штаниной за гвоздь, торчавший из старой табуретки, пошатнулся и выронил блюдо. Оно упало плашмя и разбилось на мелкие осколки.
– К счастью, – сказал я.
– Не верю я в это, – сказала жена. – Наоборот, у меня аж сердце екнуло. Не к добру.
Мы оба оказались правы. Сначала я: жизнь сложилась в девяностые бурно, но довольно успешно, а потом она: это десятилетие кончилось подряд тремя смертями – в сентябре 99-го умерла Наталия Алексеевна, в мае 2000-го тесть Лев Степанович, а в декабре того же года умерла во сне и жена.
Все разбилось вслед за этим блюдом.
Началась другая жизнь.
3
Когда я выбирал квартиру в Москве, продав недвижимость в Саратове и прибавив заработанных денег (иначе не хватало), то свел риэлторшу с ума. Речь шла о покупке на так называемом вторичном рынке жилья, не в центре (я считал и считаю, что в центре могут жить только коренные москвичи и люди с амбициями: ни зелени, ни нормальных магазинов, ни с ребенком погулять, ни с собакой), но и не на окраине.
Риэлторша старалась, предлагала варианты на улицах Зоологической, Марксистской, Профсоюзной, на Сретенке. Квартира на Сретенке нравилась, но была не по карману, да и центр слишком близко, на Профсоюзной окна выходили на забитую машинами магистраль, а варианты на Зоологической и Марксистской я забраковал не глядя:
– Не хочу жить на улицах с такими названиями.
– Так вам еще и названия улиц подбирать?
– Вообще-то да. Это же не на один год.
– Ну, Марксистская еще понимаю, вы, наверно, либерал и демократ, а Зоологическая чем плохо? Зоология – животные, а не марксизм. Животных не любите?
– Просто не нравится. Газгольдерную улицу тоже не предлагайте. Или Шарикоподшипниковую.
– Ясно. А какие еще параметры? Дома и квартиры с тринадцатым номером тоже не рассматриваем?
– Можно. Но я еще хотел бы знать, что за люди раньше жили в квартире.
– Вы серьезно?
– Вполне. Некоторые такое скандальное или пьяное пространство наживут, что оно потом покоя не даст.
– В ауру верите?
– Я это по-другому называю. В доброй семье – добрый дух. И он сохраняется.
Риэлторша после этого практически прекратила поиски: дуракам не угодишь, только время потеряешь. Я нашел квартиру в интернете сам, позвонил владельцам, пришел посмотреть. Пожилые мама с папой, интеллигентные люди, выросшая дочь с мужем и ребенком. Продают квартиру, чтобы разъехаться. Живут мирно, но очень уж тесно.
Имя улицы – Ивановская.
Рядом парк Дубки, чуть дальше – парк Тимирязевской академии.
До метро пять минут пешком.
Но главное: люди жили хорошие, приветливые.
И я купил эту квартиру.
Первые три года ничего с нею не делал: пусть квартира сама подскажет, чего она хочет.
И она понемногу начала подсказывать, как можно пространство сделать уютным, светлым и своим.
Я решился на ремонт.
Вскрыли пол – паркетную доску квадратиками, такая была в ходу, когда строились эти дома, в конце шестидесятых – начале семидесятых годов.
Я наблюдал – не ради контроля, а ради интереса. Чтобы когда-нибудь это описать. Для чего-нибудь.
И увидел какую-то блестяшку, когда отодрали очередной кусок пола.