Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что скрещение серпа и молота на гербе страны было пока еще довольно условно.
Кино тоже не стояло в стороне. Шагая вслед за электричеством, оно добиралось до самых отдаленных уголков обширного нашего отечества, становясь все менее развлекательным и все более серьезным и политическим жанром, примиряющим народ с реализмом действительной жизни в ее суровых формах.
Василий Иванович, хоть и умный был, а тоже поддался всеобщему увлечению, как зритель. Он без устали крутил свой аппарат, не считая это даже за труд, а лишь наслаждаясь зрелищем на экране через мелкое окошко или поверх аппарата. Каждый раз он всецело погружался в чужие экранные судьбы и проживал чужие жизни. Даже если на экране шла война, он не воспринимал действия героев критически, опираясь на свой боевой опыт. Не до критики ему было, когда на глазах его такое происходило чудо — кино!
Поэтому он испытывал неловкое чувство, когда давали получку и никогда не отказывался добавить товарищам на выпивку, хотя сам спиртного почти никогда не пил.
У Василия не было чувства, что он работал и вот — заработал. Мог бы и так крутить это кино, пока есть силы, людям радость доставлять. О «поте лица своего» не могло быть и речи.
С этого времени он утратил собственную жизнь, не замечал ее вовсе. Ел что попало, спал где придется. Опять завелось у него березовое полено для подкладки под голову. Даже Матрену не воспринимал он, как близкого человека. Иногда только спохватывался ночью и долго вглядывался в нее, лежащую рядом, будто впервые видел. Ему казалось, что это Петька, а за окном не фонари городские, а костры готовых на все чапаевцев.
Матрена пробовала приласкаться к комдиву, и иногда ей удавалось растопить холод его сердца. Тогда они делались ненадолго близки. Каждый раз женщина едва оставалась жива после судорожного чапаевского объятья и жгучего проникновения до самого сердца. Чапаев же глухо стонал, как под пыткой, и глаза его будто застилало дивизионное красное знамя из бархата, с плугом и молотом посередине.
В следующий миг существование его продолжалось уже в глубоком сне. Там он вновь был во главе угнетенных масс, жаждавших воли, и, сидя на белом коне, в белой бурке вразлет, отсекал с фланга конницу не то белых, не то каких-то татаро-монгол. После он летел с обрыва в реку Урал долгим стремительным полетом, погружался под острым углом в воду и плыл там, среди гибких рыб и травы, удивляясь легкости своего дыханья. Но тревога опять теснила грудь, и вода тормозила разгон. Тогда он рвался изо всех сил наверх, выскакивал на другой берег и мчал дальше в тачанке по краю обрыва вдоль берега, поливая догоняющих всадников из раскаленного пулемета и крича свое: «Врешь, не возьмешь!». За спиной его бились хвосты четверки лошадей, и отлетевшая тяжелая подкова ударяла прямо в висок…
Просыпался он утром, полусидя, в разорванной рубахе, прижавшись виском к никелированному кроватному шару.
Матрена старалась, как могла: обстирывала его, добывала и готовила еду и, когда они оказывались наедине, не сводила с него пылающих вопросительных глаз. И так сильно было ее уважение, и таким неприступным он ей казался, и страшным, что о любви она и подумать не смела.
Семью же Матрена по инерции, еще с довоенных революционных кружков марксизма, считала отмирающим пережитком прошлого, и даже пыталась почувствовать радость свободы от семейных уз, но иногда забывалась и воображала вдруг свадьбу, и как она боится обернуться к жениху в страхе, что на его месте окажется не Чапаев, а другой, незнакомый мужчина, тем более что она будто бы вот-вот должна родить ребеночка. Ее сильно расстраивало то обстоятельство, что во сне Василий часто кричал и звал ее, но как прежде: «Петруха, дуй ко мне!». Поэтому он не казался ей человеком близким, а как иностранец или с другой планеты.
Женщина старалась подыскать работу поближе к Чапаеву, то билетершей, то уборщицей зала, поэтому тоже много бесплатно смотрела кино. И она тоже проживала каждый раз чужие жизни, заменявшие ей свою. Это хоть и не разъясняло Матрене смысла ее существования, но примиряло с действительностью.
Иногда Чапаев, будто просыпался, с удивлением осматривался, удивляясь, что вокруг обычная жизнь, а не действие фильма. Это огорчало его, особенно конкретные проявления: постиранное и поглаженное белье, еда не в котелке, а на фарфоровой тарелке и даже столовские талоны в кармане.
Окружающая действительность все меньше нравилась Василию. По-прежнему были сильно бедные и очень богатые, хотя те и другие вперемежку набивались ежедневно в кино. Сбивало с толку, что повсюду реяли красные флаги и кумачовые лозунги
— Вроде, красные победили, а повсюду снуют недорезанные буржуи, — размышлял комдив. И не придушить было не одного, поскольку на каждом перекрестке стоял вооруженный милиционер, специально чтоб охранять все как есть.
Пару раз Василий не сдержался и содрал с богатеев шубы у ресторана, да так, что те и пикнуть не посмели. Шубы он тотчас отдал оборванным крестьянам, замерзавшим с бабами и детьми возле вокзала, которых в следующий момент окружили красноармейцы в новой форме, с винтовками и угнали куда-то за пакгауз. И Василий так и остался стоять в недоумении на вокзальной площади, ведь на бойцах были красные звезды и передвигались они строем.
Так, будто с разгону, прошло несколько лет.
Однажды, ветреным осенним днем в жизни Василия и Матрены произошло еще одно значительное и судьбоносное событие. На складе, где Чапаев получал коробки с лентами, ему вдруг выдали два железных ящика, на которых было выведено поверх типографских наклеек химическим карандашом: «Чапаев», реж. Бр. Васильевы. А поверх этой надписи еще раз, красным карандашом, написано было опять: «Чапаев». Бывший комдив так и прикипел к этой двойной надписи, не в силах отвести от нее взгляда. Дрожащими руками он заправил в аппарат пленку и с нетерпением стал ждать, пока рассядется публика.
К началу сеанса народу собралась половина зала. Зрители пришли разношерстые: несколько матросов под командой боцмана с медной дудкой на груди, бабы с рынка, числом с полдюжины, два беспризорника, укравшие кошелек и теперь «гулявшие от рубля» и неопределенные персоны, может, рабочие, перемежаемые скромно одетыми барышнями.
Наконец, по требованию сторожа Никифора, матросы загасили цигарки и сеанс начался.
Волосы зашевелились на голове Василия, когда он внезапно увидал на экране собственной персоной самого себя. Это был точно, он, в самом буквальном смысле, то есть именно тот мужчина, которого он видел в зеркале по утрам, когда умывался и причесывался. Даже нынешняя борода его не могла замаскировать сходства.
Когда закончилась первая часть, Чапаев подумал, что ослеп и не вдруг сообразил, что пора включать другую. Оглушительный свист в зале стегнул по ушам, как кнут, вернув его к действительности. Василий, будто в лихорадке запустил следующую часть и впился горящим взором в изображение, успев подумать, что так вот именно и надо дружно всем свистеть и орать в момент атаки. Никакой враг тогда не устоит.
Двойник его говорил и делал все правильно, только он, Василий за собой такого не помнил или забыл эти действия, а теперь ему все это вдруг показали. А когда он увидал на экране себя, скачущего прямиком навстречу, верхом на коне, да с шашкой, то есть, именно, как и мечталось ему всегда, то слезы впервые в жизни брызнули из глаз Василия, и горло сдавила судорога.
Пришлось ему выпить воды из графина, для продолжения дыханья. Бурка на нем, правда, была не белая, как воображалось, а черная, вразлет, как крылья орла. Но может оно так и лучше вышло. И что удивительно — даже товарищи по дивизии в фильме смахивали на реальных, кроме Петьки, совершенно не женственного и на Матрену ни с какой стороны не похожего. Зато Анка была один в один Стела Исааковна.
Это еще больше привело Чапаева к убеждению, что кино — вещь неизъяснимая и непостижимая, род волшебства, но способная увлечь человека целиком. Чудо представлялось столь огромным, что страшно было и подумать, откуда бы могли взяться эти пленки с этими фильмами. «Не иначе из преисподней!», — отказывался думать Василий.
Когда картина закончилась, зал опять разразился протестующими криками и свистом, поддержанным топотом ног. Все были недовольны неопределенным концом и тем, что Чапай, вроде, погиб. Народ, до отказа заполнивший зал к концу сеанса, неистовствовал и требовал продолжения.
Самому Чапаеву финал картины показался как раз очень удачным, и фильм в целом понравился. Он почти сразу стал предвкушать, как будет смотреть его еще и еще, сколько захочет.
Поскольку в зале назрел жестокий и беспощадный бунт, то Чапаев запустил все с начала. Опять зазвенели с экрана колокольцы тачанки, и дезертиры истошно заорали: «Чехи с хутора выбили!...». Зал мигом стих, все уселись по местам.
- Маленькие повести о большом мичмане Егоркине и его друзьях - Ф. Илин - Юмористическая проза
- КОШКА. - Тарасик Петриченка - Городская фантастика / Фэнтези / Прочий юмор / Юмористическая проза / Юмористическая фантастика
- «ЗАПОРОЖЕЦ» НА МОКРОМ ШОССЕ - Анатолий Гладилин - Юмористическая проза
- Те и эти - Виктор Рябинин - Юмористическая проза
- Ёксель-моксель - Сергей Прокопьев - Юмористическая проза