не до конца уснули, а другие еще полностью не проснулись. Ходят как болванчики, реагируют на все что ни попадя. Гавкают на каждую мелочь да друг на друга. Их буди-не буди, они не очухаются. Больно им просыпаться, братец, глазки свет режет. Им темноту подавай. Надо же терпеть, морщиться. Не хочется им испытывать такие неудобства. Терпеть боль сложно, редкий человек выдержит. Но только боль и открывает дверь в настоящий мир. Боль — это отмычка, братец, и поковыряться с ней нужно немало времени, чтобы встретиться с действительностью. Были, конечно, медвежатники опытные: Будда там, Иисус, пророк Мухаммед. Эти ребята долго не мучались с замком, быстренько его взломали и пробудились.
— Ну, это получается тогда, что все люди потерянные…
— Все-то все. Только одни дверь в подвале открыть не могут, а другие с дверью на чердаке возятся.
— Значит, этих дверей много?
— Много, братец. Только когда человек рождается, он случайным образом оказывается у той двери, которую нужно открыть именно ему. Вот родился я у двери на чердаке, чуть поковырял отмычкой — и свобода, а другой в мокром подвале по колено в говне возится. Дверей много, Антон, но у каждого своя. И чем ближе дверь к подвалу, тем больше ты в заднице. А самые потерянные это те, кто даже не пытается дверь нащупать. Тут, в хостеле, пруд пруди таких. Они слепые, как новорожденные котята, выход не ищут.
— Я, получается, в подвале застрял?
— Если бы ты сидел в подвале, то вопросов таких не задавал. Видно, ослепили тебя силы нечистые и не видишь ты дверь свою.
— Старуха, — пробубнил я.
— Что за Старуха?
— Да мать моя, будь она неладна. Змея ослепила и от двери оттащила. Не дает мне проснуться.
— Старуха-то Старухой, а ты сам проснуться хочешь?
— Хочу!
— Но если хочешь, просыпайся, Антон, просыпайся!
— А как мне это сделать? Как проснуться-то?
— Вундеркинд ты, братец, Эйнштейн, не меньше. Вопросы правильные задаешь.
От слов Петровича мои ноги задергались. Сидеть на месте я больше не мог. Захотелось вскочить и бегать кругами, такой я испытал восторг от слов мужика.
— Чтобы проснуться, Антоша, нужно боль потерпеть. Прям нырнуть в нее с головой и потерпеть. Не проклинать ее, а отдаться ей. Представить, что ты задержал дыхание и купаешься в море своей боли, и тогда дверь откроется.
— Получается, выход из сна не дверь, а затычка в бассейне.
— Можно и так сказать. Ныряешь в боль и плаваешь там, пока воздуха хватает, а как воздух начнет закачиваться, надо еще потерпеть, и только потом выдергивай затычку. Как смоет твои невзгоды, так и останешься ты один в пустом бассейне. Этот бассейн и есть жизнь.
— Пустой бассейн?
— Просто пустой бассейн — да. Жизнь — это пустота, это "ничего”, братец. Вот познаешь это "ничего”, так и перестанешь таскаться меж двух миров. Поймешь, что мир состоит из пустоты и все, что ты о нем думаешь, происходит лишь в твоем котелке.
— Откуда ты все это знаешь?
— Так я уже давно пробудился.
— А что тогда делаешь в этой дыре?
— Да нет меня в этой дыре, Антоша, я это ты после того, как проснешься.
— Чертовщина какая-то, ты меня тут не дури, Петрович. Жутко становится.
— Жутко-то жутко. Реальность вообще то еще место, поэтому и спать так хочется, и просыпаться незачем. Во сне вон сколько всего интересного: телки, тачки, еда, а в реальности чего тебе надо? Смысл бы какой найти, а его нет. Нет ничего, Антоша, а если есть, то ошибаешься ты, страдание принесет тебе этот смысл. Отнимут у тебя его, и больно станет, а раз больно, то бассейн опять наполнится, а раз бассейн будет заполнен, то, значит, и не просыпался ты еще. Так, ворочался.
— Слишком витиевато ты выражаешься, — я притих.
— А как же тебе по-другому объяснить, что такое жизнь и что такое сон? Вот скажу, что все вокруг тебя сон — поверишь? Скажу ущипни себя — думаешь, проснешься? Не проснешься. И Вася Бриллиант, и вся его шайка-лейка будет спать в твоем сне. Все спят в твоем сне, потому что ты спишь.
— Это что получается, когда я сплю, я сплю во сне, и все, кого я вижу в нем, мне снятся?
— Ну, маэстро, на лету схватываешь. Орел. Ничего от тебя не утаить. Конечно, все это тебе снится, а как иначе? И тем, кого ты видишь, снишься ты. И видите вы один общий сон, а сон этот твой.
— Получается, Старуха, Юрий Борисович, Князь и даже Катюша, которая своровала мои кровные, видели меня в своем сне, а я их в своем, но сон мой?
— Ишь каков, светлая голова, новый Ницше, не меньше. Мозг у тебя острый, как зубы у акулы. Схватил, надкусил, пережевал, переварил.
Я расправил плечи.
— И что мне теперь делать?
— Как что? Что хочешь. Ты знаешь, как устроена реальность. Теперь тебе выбирать, просыпаться или спать до посинения.
— А что плохого, если я выберу дальше сны свои смотреть?
— Да ничего. Просто будешь топтаться, как осел вокруг колышка, вбитого в землю, и помрешь с ним рядышком. Ничего не увидишь, ничего не узнаешь, а главное — не почувствуешь.
— А что почувствовать-то можно?
— Ты девчонку жалил?
— Ну, не то чтобы жалил. Передергивала мне одна.
— Дергала, значит?
— Ага.
— Понравилось?
— Да, — мечтательно ответил я.
— Так вот, если проснешься, будет казаться, что все девки мира всю жизнь балду тебе и наяривают. А ты будто кончаешь не прекращая, то направо, то налево, а сам не кончаешь.
— Это как? Кончать — и не кончая!
— Да как я тебе объясню-то? Антон, это просыпаться надо.
— То есть если я проснусь, мне хорошо будет?
— Не то что хорошо — ВЕЛИКОЛЕПНО. Персонажи из твоего сна никак тебя трогать не будут от слова совсем. Ты их даже не заметишь, а они, если ты сам им попадешься на глаза, не тронут. Не поймут, а раз не поймут, то зачем им с тобой связываться? Ты им, значит, снишься, а они тебе нет. Будешь их видеть такими, какие они есть.
— А какие они?
— Слепые котята с отмычкой в виде боли в руках. Ищут они, значит, дверь в болоте собственных нечистот и боятся то ли проснуться, то ли так и умереть, не пробудившись. Вот такие они, братец, герои твоего сна.
— А если я проснусь, то один останусь? Это так получается?
— О-о-о-о, это ты не один останешься, а в контакте со всем миром. Это больше, чем обнимашки с одной девчонкой, это