Читать интересную книгу Зеленые берега - Геннадий Алексеев

"Театральная хроника

К. В. Брянская, помимо изумительного голоса, несравненного таланта в исполнении цыганских романсов и редкостного умения очаровывать слушателей, обладает и незаурядными коммерческими способностями. Недавно она заключила контракт с фирмой «Лира» на запись 20 граммофонных пластинок. Она потребовала за штуку по 600 рублей. С нею долго торговались, но она не уступила ни копейки. Фирме пришлось согласиться с требованиями непреклонной и знающей себе цену знаменитости".

"ТОЛЬКО ТАК ОНА И МОГЛА УМЕРЕТЬ (на смерть К. В. Брянской)

Брянской больше нет. Россия оплакивает свою любимицу. Россия в трауре. Смерть великой певицы потрясла всех. Навеки умолк этот удивительный, томительно-волнующий, неземной голос. Никогда не увидим мы более ее изящную, тонкую фигуру, никогда не восхитимся ее обворожительной улыбкой. Но, да простят нам моралисты, смерть ее была столь же прекрасной, как и ее жизнь, как ее бесподобное искусство. Только так она и могла умереть. Тот, кто присутствовал в зале Дворянского собрания 16 декабря, никогда не забудет этот вечер, ибо Ксения Брянская пела воистину феноменально, будто предчувствуя свою гибель. Она была в экстазе, и ее экстаз передался публике. То, что происходило в зале в последние минуты жизни певицы, уже выходило за рамки искусства. Это было нечто непостижимое".

Опять фотографии. Ксюша в самом знаменитом своем платье. Ксюша в простой скромной кофточке. Ксюша в знакомой мне каракулевой шубке. Ксюша в маленькой меховой шапочке (кажется, это та, соболиная). Ксюша в огромной шляпе со страусовыми перьями (жаль, что я не видел ее в этой шляпе). Ксюша на Невском в своей коляске, и спина Дмитрия виднеется, и его шапка. Ксюша со своим аккомпаниатором у рояля. Ксюша в каком-то саду. Ксюша на каком-то банкете. Ксюша стоящая, Ксюша сидящая, Ксюша полулежащая на тахте — из-под края сверкающего, то ли серебристого, то ли золотистого, парчового платья высовывается острый носок туфли. А вот и фотографии похорон. Этого я уже не видел. Время не пустило меня на ее похороны.

Необозримая толпа заполняет набережную у Николаевского моста. Над толпой там и сям возвышаются полицейские на лошадях. Толпу рассекает траурный кортеж. Впереди несут бесчисленные венки. Далее движется белый, украшенный цветочными гирляндами катафалк, запряженный шестеркой белых лошадей, их ведут под уздцы похоронные служители в белых цилиндрах и длинных белых балахонах.

Заваленный цветами гроб. Вокруг него — люди. Повернув головы, они смотрят в объектив. Вглядываюсь в их лица…

— Нет ли у вас, Марианна Максимовна, лупы?

— Пожалуйста!

Разглядываю лицо человека, стоящего в глубине фотографии. Он один смотрит в сторону. Он бородат. Он поразительно похож на меня. И даже пальто на нем…

Кладу лупу. Откидываюсь на спинку стула. Гляжу на портрет Шаляпина, висящий на стене. Великий певец взирает на меня сверху вниз с нескрываемым пренебрежением.

— Простите меня, Марианна Максимовна, но я почему-то волнуюсь, очень волнуюсь. Меня волнует все, что связано с судьбой этой женщины. Мне безумно хочется написать о ней книгу, но я не уверен, что эту книгу все-таки напишу. Мне что-то мешает. Мне мешает мое загадочное волнение. Я его боюсь.

Встаю из-за стола, подхожу к окну. Декорации все еще стоят на снегу. Кое-что добавилось: кусок деревянной ограды с калиткой, большая китайская ваза с букетом роз, очень похожих на живые, и высокие напольные часы с маятником. Маятник, как ни странно, качается. Значит, часы настоящие. Только они настоящие, только время подлинно, все остальное бутафория, подделка, имитация, все остальное — только видимость. Стало быть, я присутствовал на похоронах и стоял у ее гроба. Но отчего-то не помню об этом, но отчего-то память у меня совсем отшибло. Или это мой двойник стоит там, у изголовья ее гроба, в декабре 1908-го? А может быть, я все же свихнулся и мне остается только отправиться в ближайший сумасшедший дом и чистосердечно в этом признаться, дабы не причинять лишних хлопот родственникам и службе неотложной помощи?

— У нас есть пластинки Брянской, — слышу я голос Марианны Максимовны, — хотите, я вам что-нибудь поставлю?

— Нет, нет, не надо! А впрочем… впрочем, поставьте.

И снова, как тогда, в марте, у Ковыряхина, сквозь шипенье, сипенье, потрескиванье до меня доносится Ксюшин романс.

Не терзайте себя, не страдайте, Не ломайте в отчаянье рук, У цыганок вотще не гадайте — Полюбите другую, мой друг.

Не ищите меня, не зовите. Песня спета, угасла звезда. Прокляните меня, прокляните! Позабудьте меня навсегда!

Март.

Трамвай останавливается на кольце. Все выходят, и я тоже. Все идут направо, в парк и к ресторану. Я иду налево, к мосту.

Мост очень старый, деревянный. Перила его прогнулись, перекосились. Доски тротуара кое-где провалились. Изредка по мосту проезжают машины. Пешеходов не видно.

Останавливаюсь посреди моста (о, как я люблю торчать на всяческих мостах!). Под мостом большая полынья. В полынье плавают дикие утки. Их множество. Они сытые, гладкие, красивые. Они ничего не боятся и вполне довольны своим существованием. Они не улетают на юг, а проводят всю зиму в городе. Впрочем, и летом они не покидают город. Им здесь лучше, чем на лоне природы. Здесь есть вода и есть пища. Здесь никто не палит в них из двустволок, и зубастые собаки не хватают их, бьющихся в агонии, истекающих кровью, за крыло, чтобы положить к ногам кровожадного, пропахшего порохом охотника. Но как они догадались, что в городе их спасенье? Кто им намекнул? Кто их надоумил? Природа хитра. Она понимает, что человек хищник, что если бежать от него, то он, как всякий хищник, непременно кинется вслед, и непременно догонит, и обязательно убьет. Или издалека выстрелит в спину и тоже убьет. Но если самой пойти навстречу человеку, то он удивится, и слегка растеряется, и опустит ружье, и скажет: "Надо же!" Потому что он все-таки человек, и душу его навещают благородные чувства, и он бывает совестливым и даже милосердным. Вот он, этот человек, в детстве стрелявший в воробьев из рогатки и истреблявший лягушек просто от скуки, — вот он, этот человек, в юности с жадностью хватавший руками бьющуюся на крючке плотвичку и хладнокровно, когда его просили, отрубавший голову живому петуху, — вот он, этот человек, в зрелые годы почти спокойно топивший в ведре несчастных слепых котят, — вот он, этот страшный человек, это чудовище, стоит на мосту и с умилением глядит на диких уток, приютившихся под мостом. А раньше он видел диких уток только в зоопарке и как-то не обращал внимания на то, что они такие красивые, что у них такие отточенные, такие законченные формы и такая изысканная расцветка, что они так здорово плавают и ныряют, что их красные перепончатые лапы так ловко загребают воду и что они, почти как собаки и кошки, так забавно отряхиваются, когда выбираются на сушу.

Некоторые утки непрерывно плещутся в воде, — наверное, им так теплее, веселее. А другие неподвижно сидят на льду, поджав под себя лапы. Лед желтый и весь в трещинах. Год назад, в марте, я впервые ехал с Ксюшей в ее коляске. Но прошлогодний март был холодный, совсем зимний. А нынешний — вполне весенний, теплый. И утки небось радуются, что, слава богу, перезимовали и теперь им будет полегче.

Неподалеку от меня останавливается старушка, очень старенькая и очень интеллигентная старушка в очень старомодной, но не лишенной элегантности меховой шляпке и в столь же старомодном, но чистеньком пальтеце. В одной руке у нее палочка, в другой продуктовая, довольно ветхая сумка из дерматина. Такие сумки предприятия легкой промышленности выпускали в пятидесятых годах. Старушка ставит палочку к ограде и долго что-то ищет в своей сумке. Наконец она извлекает из нее бумажный кулек, разворачивает его, достает из него несколько кусочков черствой булки и начинает крошить их в воду. Утки приходят в крайнее возбуждение. Спеша, толкаясь, они устремляются к лакомству. Те, что дремали на льду, тут же просыпаются. Вода под мостом кипит, и шум стоит изрядный: всплески, кряканье, хлопанье крыльев. Откуда-то, видимо, от соседней полыньи, подлетают новые птицы и бросаются в общую свалку. Булка достается сильнейшим и наглейшим — отсюда, сверху, это отлично видно. Но и прочим кое-что перепадает. Счастливчики сразу выбираются из общей кучи, отплывают в сторону и здесь, в одиночестве, жадно глотают свою добычу. "Это и есть борьба за существование, — думаю я. — Здесь, на мосту, можно изучать нравы животных, да и не только их".

Подхожу к старушке.

— Простите, вы, случайно, не из Дома для актеров на пенсии?

Старушка глядит на меня настороженно.

— Да, я оттуда. А в чем дело?

— Вы не знакомы с Алевтиной Арсеньевной Скородумовой?

— Как же, как же — прекрасно знакома! Она моя соседка.

— О, какая удача! Я надеюсь, вас не затруднит показать мне дорогу к жилищу Алевтины Арсеньевны?