Читать интересную книгу Лед и фраки - Николай Шпанов

Воронов поднял ладони и показал их туземцам.

Те удовлетворенно закивали.

— Ну, прощайте.

— Прощай! — загудело веселым хором.

Воронов хотел уходить. Но в это время подъехал Мань- ца. Обращаясь к капитану, он загнусил:

— Ты нас обманешь, ты не убьешь тех белых духов. Я хочу видеть, как они будут умирать.

Глазки старика зло сверкали из-под нависших дряблых век. Воронов махнул на него рукой:

— Ладно, старик… Я сказал уже твоим охотникам все. Не могу же я делать тут дырки во льду, чтобы спускать в воду этих белых. Вот мы дойдем до чистой воды, где нет льда. Там я брошу их всех за борт.

— А ты не врешь? — покачал головой Маньца.

— Обещаю тебе, — серьезно сказал Воронов и пошел к кораблю.

10. Все как по писаному

Хансен оглядел собеседников.

— Вы видите, господа, все как по писаному. Я не помню, с кем именно, но я говорил еще на блаженной памяти «Графе Цеппелине» о том, что если бы с нами что-нибудь стряслось, то выручил бы нас не кто-нибудь иной, а именно большевики.

— Ничего себе выручка, — скептически заметил Билькинс.

— А мне так нравится, и даже очень, — задумчиво бросил Литке.

Хансен еще раз обежал глазами всех сидящих в каюте.

— А почему не показывается Зарсен?

Билькинс недоуменно пожал плечами:

— Сидит у себя, как бирюк. Все что-то подсчитывает и чертит.

Литке смущенно кашлянул:

— Я боюсь, что здесь виноват я; по-видимому, я чем-нибудь задел господина Зарсена. Он упорно избегает не только со мной разговаривать или встречаться, но даже не смотрит в мою сторону… Я вот только никак не могу припомнить, чем я его задел. У меня стала такая отвратительная память.

Литке даже потер виски пальцами и досадливо сморщил нос.

— А что касается ваших слов, Хансен, то опять-таки я должен вернуться к тому, что говорил. Ну, вот опять… Я забыл, с кем это я говорил… Нет не помню… ну, это все равно. Я считаю то, что случилось, почти в порядке вещей.

Билькинс фыркнул и передернул плечами.

— Не удивляйтесь, мистер Билькинс, тому, что я говорю, — заметил жест Билькинса Литке. — Поверьте, что я предпочел бы говорить обратное. Но я привык смотреть на

факты со всех сторон. Их нужно рассматривать так, чтобы ни одна деталь не осталась в тени, и тогда для вас станет ясна самая суть, самая природа факта. Я думаю, что именно такой здоровый анализ фактов в самой природе русских. Посмотрите-ка. Вот образец ходульности: римляне когда-то говорили: йе тогШ18 аи1 Ьепе аи1 тЫК И мы теперь, как попугаи, повторяем эту пословицу. Хотя очень часто она приносит явный вред. Да, именно вред. Когда приходится разбирать ошибки политиков, мыслителей, мы из какого-то ложного стыда отметаем в сторону здоровый анализ. А из-за этого все то, что внешне приемлемо для нас, приобретает и совершенно другую цену, и другой смысл. Иногда это делается догматом только потому, что дано без нароста ошибок, которые мы отбросили все по тому же принципу: о мертвых или хорошо, или ничего. А вот русский народ очень давно дал другую пословицу: «Мертвые сраму не имут». Это дает им право гораздо более объективно разобрать по косточкам всякое литературное, философское и политическое наследство. Они могут говорить все, что угодно, никто их не упрекает, как ханжа: ах, тише, ради бога, тише, стыдитесь так говорить о покойнике. Это много выгоднее. И я думаю, херр Хансен…

Литке не договорил. В дверях каюты появился буфетчик:

— Командир велел звать к обеду.

Хансен поднялся и раздельно ответил:

— Скажите командиру спасибо. Мы сейчас придем.

Он повернулся к спутникам:

— Я уже пользовался когда-то гостеприимством Советов. Могу вас заверить, что плохо мы себя здесь чувствовать не будем.

— И будем кушать «шти мит кашша», — засмеялся Литке.

— Ну, вы подождите, Литке, шутить насчет каши. Сам я, правда, не питаю пристрастия к этой «тшорная кашша», но покойник Зуль ее просто обожал. Может быть, она и вам придется по вкусу, — шутливо заметил Хансен.

— Тем более, что все русское, кажется, начинает приходиться по вкусу господину майору, — подал реплику Билькинс.

— Если каша большевиков понравится мне хотя бы на одну десятую того, как нравятся некоторые большевистские мысли, то я боюсь, что не смогу от нее оторваться, — зло отозвался Литке.

— Ну ладно, ладно, господа, давайте-ка лучше не будем задерживать хозяев. Пойдем в кают-компанию.

Хансен вышел из каюты. За ним нерешительно потянулись остальные.

11. Ваньцын медальон

Анатоликус хлопотал. После двух недель запустения его лазарет ожил. Но Анатоликус, приготовив ванну, напрасно уговаривал Великого спуститься в лазарет. Тот категорически отверг предложение, забившись на краю юта за бухту троса. А так как ванна стыла, фельдшер схватил в охапку бродившего по палубе Ваньцу и потащил его вниз мыться. Сначала мальчик испугался, но потом заинтересовался оборудованием лазарета. Разглядывая сверкающие хирургические инструменты и банки с разноцветными настойками, он дал себя раздеть почти без возражений. Анатоликус с торжеством стаскивал с мальчика пимы, штаны и малицу. Он пришел в искреннее удивление, увидев под замасленной грязной малицей совершенно чистое тело. При этом кожа была почти белой. Когда малица была снята, Анатоликусу бросилась в глаза тонкая золотая цепочка, обвившая худенькую шею мальчика. На груди Ваньцы висел золотой медальон. В крышке виднелось несколько дырочек от обломленной монограммы. Но следов вензеля на обтертом золоте уже не сохранилось.

Анатоликус буквально впился в этот медальон. Однако Ваньца оказал ему упорное сопротивление. Он не хотел его снимать. Только дав обещание вернуть медальон, когда мальчик вылезет из ванны, и подкрепив это обещание большим куском шоколада, фельдшер овладел драгоценностью.

12. Это?

Пока Анатоликус возился в лазарете с Ваньцей, Голицын, взявший на себя миссию уговорить Великого спуститься в каюту, с необычайным терпением пытался растолковать больному, что переход вниз не связан ни с какой опасностью. Но Великий продолжал прятаться за нагроможденные на палубе грузы. Он испуганно озирался и, в ответ на спокойные ласковые увещания машиниста, ехидно посмеивался:

— Знаю я, знаю эти ванны… ванны, ха-ха-ха!.. А потом я буду бегать по всей земле и искать свою голову. Вы думаете, что я сумасшедший. Нет, дудки, меня на этом не проведете.

Он показал язык Владимиру и приставил к носу растопыренную пятерню. Потом неожиданно веки его набухли и из глаз часто-часто закапали слезы. Больной жалобно всхлипнул:

— Ну, хорошо, послушай, я обещаю тебе никогда и никому не выдавать твоей тайны. Скажи мне только: кто я?.. Ну, прошу тебя… ради Анны, скажи мне, откуда я пришел. Ты мне скажи только одно слово, и я все вспомню, — страдальчески сказал Великий.

Он принялся с выражением боли тереть лоб и виски.

— Какое слово я должен тебе сказать, чтобы ты вспомнил, кто ты?

Великий жалобно поглядел на Владимира:

— Какое слово? Вот в том-то и дело, что я не помню… Но я знаю, мне нужно только одно слово.

— Хорошо, я буду тебе напоминать, и ты мне скажи, когда я отгадаю. Это слово обозначает что-нибудь из судовой обстановки?

— Нет.

— Название судна?

— Нет, не судно.

— Какая-нибудь страна?

— А что такое страна?.. Ах да, страна — знаю. Нет.

— Чье-нибудь имя?

Великий потер лоб.

— Ты говоришь — имя?.. Может быть, имя… Да, пожалуй, имя.

— Имя мужчины или женщины?

Но Великий не успел ответить. Его внимание привлекла группа людей, появившихся на палубе. Впереди вразвалку шел Воронов. При виде него Великий вскочил и бросился бежать. Голицын побежал было за ним, но его остановил крик капитана:

— Брось, товарищ! Пусть он будет один.

— А я обещал Щукину привести его в ванну.

— Пошли ты Щукина к чертовой матери вместе с его ванной! Видит ведь, что человек не в себе, а лезет с ванной. Ну, чего загорелось? Не мылся лет двадцать, ничего не случится, если не помоется и еще две недели. Ведь он не только людей, а и вещей боится.

— Нет, товарищ капитан. Я за ним подсмотрел. Когда он думал, что остался один, он очень внимательно разглядывал все вокруг себя. Главным образом всякую снасть, оборудование. Брал в руки концы, над якорем постоял. Очень внимательно рассматривал флаг. И все при этом что-то шепчет. Лоб трет, точно вспоминает.

— Мне все-таки сдается, что он не кто, как моряк, — пробасил Воронов.

При звуке его голоса Великий выглянул из-за угла рубки.

Он засмеялся, но при малейшей попытке пойти за ним следом опять стремглав умчался. При этом он очень легко и быстро взобрался на груду наваленных досок. Оттуда перешагнул на спардек и взобрался на крышу носовой рубки. Стоя на самом краю, он кривлялся и показывал язык.