Читать интересную книгу Воспоминания корниловца (1914-1934) - Александр Трушнович

Но с началом коллективизации большевики уже громили Церковь сами, без помощников в рясах. Церкви суждено было возглавить путь христианской Руси на Голгофу и устелить этот путь телами мучеников. Пережившая во время смуты глубочайший кризис вера после голода 1921–1922 годов, вызванного действиями большевиков, воскресает очищенной. Примером этого было присутствие огромных масс верующих на похоронах патриарха Тихона (1865–1925), человека неустрашимой веры. В годы НЭПа религиозное напряжение несколько падает. Новый подъем начинается в предшествующие коллективизации годы, когда старая “тихоновская” Церковь, ставшая всенародной, сбрасывает земные оковы и приобретает первохристианские силу и чистоту. Попробую восстановить в памяти часть многострадального пути русской православной Церкви и религиозной жизни в России, свидетелями которой мы были.

Обновленная икона

Вскоре после начала моей практики в Приморско-Ахтарской, на Братской улице, где мы жили, обновилась икона. Ее оклад светлел в присутствии верующих. Начала сочиться жидкость, похожая на кровь. Весь день, до поздней ночи, под нашими окнами скрипел снег под ногами людей: со всего района шел народ к обновленной иконе. Сын собственников иконы вышел из комсомола. Скандал для большевиков необыкновенный.

Я работал в лаборатории, когда явился завагитпропом райкома:

— Вы должны подготовить какие-нибудь эксперименты и пойти с нами к этой иконе. Нас будет пять человек. Мы выступим с речами, а вы покажете научный эксперимент, например, как из двух белых жидкостей получается красная. Или что-нибудь в таком роде…

Я ни в коем случае не стал бы участвовать в антирелигиозной пропаганде. Но обосновать отказ надо было осторожно. Я сказал, что я начинающий врач, только что окончил институт, могу сделать ошибку и этим сорвать мероприятие. Кроме того, я никогда не выступал перед массами, буду смущаться, и люди это истолкуют по-своему.

Завагитпропом согласился с моими доводами и обратился к служащему аптеки, бывшему когда-то ее хозяином и из страха за свое прошлое старавшегося заслужить доверие власти. Через год или два, познакомившись с ним поближе, я узнал, что он боялся и настоящего. В то время у советских аптекарей были свои специфические трагедии, связанные с наркотиками, ядами и алкоголем.

В районе начальником ГПУ был бывший студент-медик, известный утонченными зверствами и садизмом. Несколько раз он брал у аптекаря стрихнин под предлогом травли бродячих собак. Кто-то из аптекарских служащих обратил внимание, что требования на стрихнин поступают обычно после ареста группы крестьян, главным образом казаков. А один из врачей шепнул аптекарю, что приговоренных не расстреливают, а травят стрихнином. Их предсмертные судороги доставляют наслаждение чекистам, находящимся под влиянием алкоголя и наркотиков в состоянии эйфории. Аптекарь едва не лишился рассудка и на следующее требование ответил, что в новой партии лекарств стрихнина не было. Начальник ГПУ проверил шкаф с ядами, нашел стрихнин и, вызвав аптекаря “на разговор”, прицелился в него из нагана:

— Я очень люблю целиться этой штукой. Целюсь и жду, придет фантазия стрелять или нет? Хотите попробовать, товарищ?

— Пробовать я не согласился, — рассказывал аптекарь. — Однако ночью об этом пожалел: в два часа снова пришли за стрихнином.

Но это было, сказал он, в последний раз. Очевидно, чекисты опасались, что об отравлениях станет широко известно и что высшее начальство за такую “самодеятельность” может привлечь к ответственности.

И вот аптекарь, надломленный, но стремившийся сохранить жизнь и место, стал показывать требуемые от него химические эксперименты. Народ выслушал речи, но когда аптекарь начал свои “чародействия”, поднялся крик:

— Ты — аптекарь, у тебя разные спирты, ты умеешь вытворять разные фокусы и обманывать людей!

Толпа навалила, сломала приборы и чуть не избила аптекаря. В ту же ночь арестовали 16 человек, главным образом женщин. Икону тоже “арестовали” и передали в суд. Было решено устроить показательный антирелигиозный процесс. Больше всех радовался судья Вениаминов.

Мне пришлось зайти к нему по делу. Окончив разговор, он перешел к рассказу о предстоящем судебном процессе и связанных с ним антирелигиозных мероприятиях. При этом он указал на стоявшую рядом на полу икону и с невыразимой злобой лягнул ее ногой. Тут только я ее увидел и обратил внимание, что она вся побита. Один из знакомых, узнав, что я был в суде, спросил:

— Ты у Вениаминова был? Он икону показывал? Ногой пихнул? Подлец, он это при каждом посетителе проделывает…

Однако на показательном процессе по поводу обновления иконы, происходившем в зале кино в воскресный день, Вениаминову, как он ни сожалел, пришлось по директиве райкома “сократиться” и осудить главную обвиняемую всего лишь на шесть месяцев, а не на пять лет, как он грозился. Перед новым испытанием, которое предстояло народу в недалеком будущем, власть старалась не вызывать слишком сильного озлобления.

Показательные процессы над духовенством

В 1921 году в южном городе в зале кино шел показательный процесс над священником Евлогнем. Его обвиняли в разврате и подстрекательстве против советской власти. Мне с трудом удалось пробраться в переполненный зал. Перед сценой под охраной чекистов сидел священник. Голова его была приподнята, строгое худощавое лицо было неземной красоты, тело напряжено в ожидании великой радости — принятия мученического венца во имя Христа.

Я не мог оторвать от него глаз: поражало сходство с обликом Яна Гуса (1370–1415) перед судом в Констанце. Зал казался окутанным в туман, на галерее кто-то кричал, но до меня это не доходило. Потом я увидел множество устремленных на священника глаз, влажных от волнения. Постепенно я рассмотрел и лица чекистов. Сердце сжалось: эти лица не были человеческими, на них была печать зверя. Я снова и снова переводил взгляд с отца Евлогия на чекистов, на судей, на прокурора. В те дни моя душа проходила трудный путь от атеизма, закаленного в борьбе с иезуитским отрицанием живого Бога, и утверждением непогрешимости главы католичества на земле, к живым источникам Евангелия и Христа.

На галерее общественный обвинитель, окруженный обществом безбожников, размахивал кулаками, выкрикивая слова, которые еще недавно разожгли бы страсти толпы. После фраз, порочивших честь священника, тот молча поднялся, медленно раздвинул полы рясы и показал вериги, в которые долгие годы было заковано его тело. В народе раздались вздохи и возгласы одобрения, а чекисты направили на него штыки. Даже обвинитель на галерее замолчал, но потом пришел в себя и продолжал извергать ругательства. Ему рукоплескали командированные на суд коммунисты и комсомольцы. Народ молчал. Затем у перегородки, отделяющей суд от публики, возникла фигура священника с черной бородой, с черным лицом, в черной рясе. Это был секретарь “живой церкви” Делавериди. Он начал тихо, но постепенно его голос усиливался. Среди моря воспоминаний в моей памяти остались аскетическое лицо и устремленные вдаль горящие глаза отца Евлогия и черный обвинитель с угрожающе поднятой рукой, кричавший:

— Я утверждаю, что он контрреволюционер!

После судилища люди ожидали священника на противоположной стороне улицы и низко ему кланялись. Десять чекистов с направленными на арестованного штыками, четверо с наганами со взведенными курками, конвоировали его так несколько дней: в кинозал на суд и назад в подвал. И каждый день его ожидала толпа, люди кланялись и тихо молились.

В прекрасной речи, долго ходившей среди населения, отец Евлогий отверг все обвинения, плоды злого вымысла. Это должен был признать и суд: священника приговорили не к расстрелу, а “всего-навсего” к семи годам. Где он умер, я не знаю, скорее всего, на далеком севере. Там же умер и Делавериди, сосланный после того, как стал не нужен.

Через год или два после суда над Евлогием я шел в Екатеринославе в толпе, спешившей встречать своего возвратившегося из ссылки пастыря. Площадь была полна народа. И снова помню, как будто это было вчера: исхудалый, пошатывающийся от истощения, идет священник. Глаза, устремленные вдаль и немного вверх, горят, светятся внутренним светом. Те же глаза, что у священника, то же лицо аскета, готового на подвиг во имя Распятого. С ним движется многотысячная толпа, гул утих, и над проспектом несется молитва. Милиция оттеснила толпу в боковые улицы. Церковь, где шел благодарственный молебен, вместила малую часть людей. Большинство молилось под открытым небом.

Священника вскоре снова арестовали. В подвале Екатеринославского ГПУ он заболел, и ему разрешили лежать дома, но приставили “дежурную сестру”. Что это означало, он и его близкие хорошо понимали. Последние его слова были о Христе и о России.