Читать интересную книгу Собор (сборник) - Яцек Дукай

По большей степени, экстенса уже провела калибровку напряжения передаваемых импульсов, и установилось равновесие — то есть: Медуза уже не заслоняла остального света. В буквальном смысле, она не делала этого и перед тем: данные, исходящие от экстенсы и адресованные чувству зрения, были ведь чрезвычайно скупыми. Правда, я воспринимал полный спектр электромагнитных волн, в трехсотшестидесятиградусном охвате, только вот, что, собственно, могла зарегистрировать эта пара микрооктоскопов? Аномалию они отметили только после прохождения Облака Оорта. Нужно было развернуть крылья. Впрочем, это я бы и так сделал: в учебнике, который я обнаружил в библиотеке Мастера Бартоломея год или два ранее, это было описано в качестве обязательного первого этапа. В стандартном расписании на это предназначалось от десяти до тридцати лет, в зависимости от локальной чистоты вакуума. Ибо, таковы космические масштабы (такие, и даже большие), и человек ничего здесь не может ускорить. Правду говорил Бартоломей: долголетие — это побочный результат.

Проснувшийся, но не пробужденный, я вслушивался в движения Сйянны в ванной и в бульканье Петра; а еще был тихий утренний дождь, я вкушал его запах — не поднимая век, спадая в холодной темноте к красной звезде, напряг спинные мышцы экстенсы. Медленно, неспешно начали открываться поры в кожице зерна. Здесь из внутренней материи шара вырастут мономолекулярные нити длиной в десятки, сотни, тысячи метров. И так в пустоте станут разворачиваться невидимые сети, ловушки для космической пыли и газов; очень медленно, месяцами, годами… Но очередные этапы будут уже короче, все это пойдет уже быстрее. Я напрягал спину, разбрасывая ажурные крылья.

— Что, болит?

— Нет, честное слово.

— Я договорилась, что поеду сегодня к Хольцам, но могу остаться…

Я поднял веки и вновь увидал ее, склоняющуюся над кроватью. Левой рукой Сйянна продолжала застегивать пуговицы на платье (когда-то она не носила платьев, не носила ничего такого, в чем не могла сразу же вскочить на лошадь), правую же по-матерински приложила мне ко лбу. Я вывернул голову и поцеловал ее в запястье. Сйянна инстинктивно улыбнулась.

— Бартоломей говорит, что и не должно болеть, — кивнула жена. — Что даже должно помочь. Почему ты не подождал меня?

— Тогда бы только сильнее беспокоилась.

— А вам тоже нужно играться подобными вещами! Не то, чтобы я соглашалась с Коляем — но разве это уже не слишком? Одно дело телескоп и ночное небо, и другое дело — это.

Ну как ей рассказать, как описать экстенсу? Ведь я не смог ее заразить даже астрономией. Как рассказать про синеву во мне? Вызванные Аномалией бури хромосферы Медузы заливают пространство высокоэнергетическим электромагнитным и корпускулярным излучением, и сейчас меня обмывает жаркое цунами солнечного ветра, когда Сйянна целует меня, прощаясь. Как она воспримет эту дрожь, неожиданное сотрясение всего тела? Что поймет? Подобные вещи невозможно рассказать.

Тем не менее, пытаюсь схватить ее за руку, задержать, объяснить без помощи Наблюдателя истинную природу того очередного научного ритуала, до которого довел меня Мастер Бартоломей. Знаю, что раз уже начну говорить, чего-то там по-своему молоть, лишь бы глядя ей в глаза и не теряя физического контакта — то, в конце концов, смогу по каплям перенести из мыслей в мысли, из души в душу какой-то отголосок Правды.

Поэтому хватаю, гляжу, раскрываю рот — и оттуда вырывается:

— Я изменял тебе.

Сйянна склоняет голову набок, глядит, не мигая, наконец — высвобождает руку.

— Потом, потом; мне уже пора ехать.

Она знала.

* * *

Ясное дело, знала; да и как могла не знать? Нужно было слушаться Наблюдателя, постоянно и до последней буквочки; а я? А подобная беззаботность способна мстить. Так что, Сйянна должна была, по меньшей мере, подозревать. Сам бы я точно подозревал.

И тут же неожиданная мысль: правда? Подозревал бы? А не подавала ли она аналогичных знаков? Я уезжал — она оставалась. И тоже уезжала, чуть ли не в последние месяцы беременности — к семье, соседям, к каким-то знакомым с побережья, довольно часто оставаясь там ночевать. Тогда я не задавал ей вопросов, в какой-то степени даже довольный тем, что можно расслабиться — но теперь это ударило в меня ужасным подозрением. Она тоже не спрашивала. Почему? Или она поняла это как какой-то вид молчаливого пакта, какой-то болезненной договоренности, собственную часть которой она выполняла со столь же истеричным упорством? И как, собственно, мне спросить теперь об этом? Как?

Потому и не спросил. Не спросила и она. Выходит, я и не сказал того, что сказал; разговор не состоялся. Сйянна вернулась на закате, долго выгружала с повозки запасы копченного мяса; я даже спустился вниз, но помогать не был в состоянии. Малыш Петр дремал у меня на коленях. Сйянна работала, тихо насвистивая веселую мелодию, пот клеил ее платьице к телу, мышцы вырисовывались под блестящей от него кожей; она была сильной, в том числе — и физически. Не было ли это источником ее привлекательности? Я рассеянно ворошил волосы сыночка, сердце галактики пульсировало в тысячелетнем ритме, продолжалось движение и внутри моего тела. Она была красивой женщиной. — В этом году угольщики появятся позднее, — говорила Сйянна. — Ммм? — Слышала, что разлились Белая и Желтая. — Сообщили, что погоду удержать не смогут. — Вам не следует на это соглашаться. То есть: Совету. — Мы и не соглашаемся. Они нас попросту информируют. — И ладно, — буркнула Сйянна, занося в дом очередной ящик, — остается лишь ждать, когда нам сообщат, что Зеленый Край вскоре будет залит океаном.

Я понял, что мое утреннее признание никогда не будет вспомнено; так что и я никогда не узнаю правду.

Делалось все прохладнее, я отнес Петра в кроватку. Передвижение уже не вызывало болей, постепенно из конечностей уходила болезненная стылость, и даже на лестницу я был способен подняться без одышки. В течение четырех, пяти последующих дней синева без остатка вымыла из моего тела все воспоминания об огнестрельных ранах. Сйянна комментировала это с издевательской иронией. Не столь ироничными были ее комментарии, касающиеся моего неожиданного домоседства. Если не считать собрания Совета и постоянные визиты на семейной ферме, я практически не покидал двора. Экстенса разрасталась, я уже распространился на многие километры перпендикулярно направлению полета, крылья делались толще с каждым перехваченным атомом, каждой трансмутированной горсткой загрязненного льда, облаком свободного газа. Через неделю после того, как Петру исполнилось два года, меня пронзил метеор диаметром в пару метров, выбив дыру и разрывая структуру крыла. Я как раз подрезал ветку старой яблони, и удар сбил меня с лестницы. Я подвернул щиколотку, разбил бедро; грубо порванная плоть палила огнем, боль путешествовала по нервоводам длиной в мили, черные крылья дрожали в конвульсиях, когда я лежал в пятнистой тени сада, широко раскрытым ртом жадно заглатывая карминовый свет Медузы. Меня нашел Мастер Бартоломей, поднял, провел к гамаку. — Лежи. Не двигайся. Полечись. — И тогда я вспомнил его дни одиночества; то, что мы принимали за приступы старческой интровертности; вспомнились различные непонятные его поведения, от неожиданных изменений настроения, непонятных реакций, обрываемых на половине предложений, до всей его сверхчувствительной мимики, абсурдных жестов. Без знания его экстенсы все, чего мы можем о другом человеке узнать — это лишь частота проявлений отдельных феноменов слова и тела, и не более.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});