Он ушел. Прошла неделя, потом вторая, затем третья и даже четвертая.
Но вот однажды утром ко мне пришел мужчина, который записал адрес моих ближайших родственников в Германии. Я знал, что это значило. Повар поинтересовался, какую пищу я желал бы получать в ближайшие дни. Это означало то же самое. Армейский священник просил уточнить, может ли он навестить меня. Я знал, что все это значило…
Я дал тому человеку адрес своего отца, но мне пришлось несколько секунд поразмыслить, где он жил: настолько далеко и безнадежно осталось все в прошлом.
Я ясно увидел отца перед собой, человека, от которого унаследовал фигуру, осанку, глаза, нос и стремление делать то, чего делать нельзя. Когда мне исполнилось три года, я оказался у гроба матери. Я ничего не понимал, так как был еще очень маленьким. Меня воспитал отец. Я рос рядом с ним, и между нами существовали само собой разумеющиеся молчаливые товарищеские отношения, обычно устанавливающиеся после ранней смерти матери между отцом и сыном. В детстве часто делал то, чего делать не следовало бы. Мы играли как-то на улице в футбол. Я ударил по воротам. Мяч же угодил прямо в витрину кондитерской. Молниеносно я выудил мяч, лежавший посреди осколков стекла, и убежал. За мной гналась хозяйка лавочки с метлой в руке.
Домой пришел на целых два часа позже обычного, не ожидая ничего хорошего. Когда я появился, отец уже оплатил ущерб.
— Ты, конечно, боишься? — спросил он меня.
— Да, — еле слышно признался я.
— Все это чепуха, — продолжил отец. — Ты думаешь, я в твои годы ничего не вытворял?
Что он теперь делает и думает ли обо мне? Он никогда меня не спрашивал, где и на кого я работал.
— Я этого даже и знать не хочу, — сказал он мне однажды. — Ты сам знаешь, что делаешь. У меня единственное желание — увидеть тебя после войны живым и здоровым.
После войны! После войны! Теперь этого «после» уже не будет…
Появился Джонни, мой охранник, и сунул мне зажженную сигарету сквозь проволочную ячейку.
— Кури, да побыстрее, — произнес он при этом. — Никогда не знаешь, кто к тебе может прийти.
Через минуту он крикнул:
— Эдвард, — меня все звали этим вымышленным именем, — все не так плохо, как может показаться.
— Хотелось бы верить в это, — ответил я.
— Я недавно прочитал одну книжку, — продолжил Джонни. — Ее написал школьный учитель. И речь в ней идет о войне Америки за независимость.
— Видимо, что-то интересное.
— Слушай внимательно, — добавил Джонни. — Одного парня приговорили к смертной казни. И повесили на дереве. Когда он уже стал болтаться на веревке, пришло помилование. Тогда веревку обрезали.
— Ты думаешь, что и со мной произойдет нечто подобное?
— Ну, это маловероятно, — сказал честно Джонни. — Я рассказываю эту историю по другой причине: парень ведь написал потом книгу о состоянии и самочувствии человека, которого вешают. Он утверждает, что сначала им овладевает ужасный страх, а потом вдруг все пропадает. На душе становится легко и спокойно, и возникает чувство, будто бы ты уже переселился в другой мир. Последние секунды намного прекраснее, чем обычно думают… Только потом, когда веревку перерезали и пытались привести его в сознание, он почувствовал ужасные боли.
Я старался дальше не слушать, о чем говорил Джонни. Он был глупым, но добродушным и безобидным человеком. Своими словами он явно пытался меня утешить. У него было молодое, открытое лицо. Один палец на левой руке был скрючен в результате какого-то происшествия здесь же, в Форт-Джей.
Джонни писал в письмах своим родным и знакомым обо мне. Я стал большим событием в его жизни. Положение это, однако, должно кончиться через девяносто шесть часов.
От такой мысли можно было сойти с ума.
В мою камеру вошел унтер-офицер, которого я ранее не видел, — тщедушный парень с крысиным лицом. Помятая форма буквально болталась на нем. Пожав мне руку, он посмотрел в окно. Маленькие темные его глаза так и бегали. Ростом он был мне до плеча.
— Вам чего-либо не хватает, мистер Гимпель? — спросил он.
— Да нет.
— Достаточно ли хороша пища?
— Вполне.
— Желаете закурить? — Да.
Я взял предложенную сигарету. Унтер-офицер разглядывал меня сбоку, оценивающе и деловито.
Закурив, я сделал несколько быстрых затяжек. «Шел бы ты к черту, — подумал я. — Теперь ты сможешь написать письмишко своей приятельнице».
Но он не уходил, а обошел меня кругом все с тем же оценивающим взглядом. Инстинктивно я почувствовал, что он чего-то от меня хочет, чего-то ужасного, жестокого и страшного.
— К сожалению, я не могу дать вам что-либо почитать, — продолжил он. — На этот счет имеется строжайшее предписание. Разве только Библию.
— У меня она уже есть.
— Тогда пока, — сказал он, протянул мне руку, не глядя на меня, и ушел.
— Эй! — воскликнул Джонни. — Ты знаешь, кто это был?
— Конечно нет.
— Это был палач, — взволнованно произнес он. — Он приходил, чтобы определить твой рост и вес для своих последующих действий. А ведь он тебя измерил, ты разве не заметил? У нас каждый, подлежащий повешению, получает собственную веревку. На этом не экономят.
Сказав это, он засмеялся, да так и не закрыл рот, говоря все, что думал. При этом постоянно просовывал мне очередные сигареты. Он был хотя и недалеким, но честным малым.
— Джонни, — спросил я, — сколько мне еще осталось жить?
— Этого я не знаю, — ответил он. — Точно это становится известно только в предстоящую ночь. Думаю, однако, что тебя возьмут пятнадцатого апреля. На этот счет я слышал какие-то разговоры.
В одиннадцать часов того же дня меня вызвали к коменданту и на короткое время сняли наручники.
— Мистер Гимпель, — произнес офицер, — я должен сообщить вам, что американский президент Рузвельт отклонил ваше прошение о помиловании. Теперь приговор в отношении вас может быть приведен в исполнение. Вы узнаете об этом за двенадцать часов до казни.
«У него маленький рот, прямой нос и круглая голова», — повторял я про себя, чтобы не потерять выдержки.
— Вы до сих пор вели себя как мужчина. Держитесь так и далее. Доброго дня!
Я возвратился в камеру. Снова один со своими мыслями.
А столь ли прекрасна эта жизнь? Может быть, даже лучше, что она скоро кончится?
В мире много банальных фраз, которые люди часто произносят, не задумываясь о их содержании. Одна из них засела в моей голове, и я повторял ее громко: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца».
Вскоре все станет в прошлом. Отсюда меня вынесут в простом деревянном гробу, — естественно, в анатомичку.
«Здесь вы видите, господа, печень, селезенку и желчный пузырь, — скажет какой-нибудь профессор, обращаясь к студентам-медикам. — Сердце абсолютно здоровое. По каким признакам вы можете это определить, студент Шустер?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});