является представителем «Свободной Франции»[95]. Хотя его возможности ограничены, он нам нужен – иначе мы остаемся одни в этом конфликте.
Генерал чокается с Уинстоном. Звон хрустальных бокалов раздается в белом обеденном зале Даунинг-стрит, золотистое шампанское играет в свете свечей, хрустящая курочка лежит на белом фарфоре, и на миг создается ощущение почти мирного времени.
– За «Свободную Францию», – поправляет Уинстона, трепеща ноздрями, генерал. Уинстон кивает и жадно глотает шампанское. Ему не хватало любимого излишества.
– Мадам, я не мог забыть выпить за вас, – говорит де Голль и чокается со мной.
Хотя «Свободная Франция» будет продолжать сотрудничать с нами против нацистов, к несчастью, с теми французскими солдатами и моряками, которые не перешли на нашу сторону, придется обращаться как с врагами, поскольку они нацистам помогают. В результате вскоре после падения Франции Уинстон приказал королевскому флоту уничтожить французский флот, стоящий в Оране в Северной Африке[96], чтобы тот не попал в руки нацистов. Это решение ужасно расстроило Уинстона, особенно когда он получил донесение, что погибли тринадцать тысяч человек. Но он не мог оставить такое мощное оружие нацистам – Британия могла бы никогда не оправиться.
– За поддержку Британии флотом «Свободной Франции», – произношу я свой тост.
Вместо того, чтобы чокнуться с нами, усатый де Голль ставит свой хрустальный лафетник на стол. Тоном, который быстро переходит от дружелюбного к враждебному он говорит:
– Мадам, возможно, многие французы предпочли бы сражаться с британцами, с которыми они часто соперничали, чем с немцами, – его узкое лицо становится еще более острым, когда он бросает взгляд на Уинстона, добавляя: – Особенно после Северной Африки.
Я поражена. Хотя я понимаю его ужас после потерь в Оране, его комментарий совершенно неприемлем; он лучше других должен понимать необходимость – и тяжесть – такого решения для Уинстона. Мы дали ему убежище в нашей стране, и нацисты нас за это все больше ненавидят, мы даем ему поддержку во всем, что он собирается осуществить против нашего общего врага. Как он смеет набрасываться на нас, а не на своих истинных врагов, нацистов!
Я бросаю взгляд на Уинстона, который молча сидит, наслаждаясь своим «Полем Роже». Я поражена его спокойствием, но, глядя на Уинстона и его молчаливую реакцию, я вспоминаю недавний наш спор, в котором он отреагировал точно так же. Мы узнали, что сын его брата Джека планировал отослать собственную дочь в Канаду, несмотря на тот факт, что мы просили нашу ближайшую и увеличившуюся семью остаться в стране, если только война не застала их за границей. Мы объясняли: для боевого духа страны людям жизненно важно видеть, что семья премьер-министра уверена в нашей конечной победе. Но когда мы вскрыли план племянника, который сам дислоцировался в Дюнкерке в качестве начальника маскировочной группы, Уинстон не пожелал вмешиваться или уговаривать – примерно, как сейчас, когда услышал провокационное заявление де Голля. Даже после всех этих лет совместной жизни я иногда нахожу действия Уинстона непостижимыми и обескураживающими.
– Как мы можем просить народ Британии держаться и сражаться, если позволяем членам нашей семьи бежать? – спрашивала я Уинстона голосом, который даже мне казался странно спокойным. Он скрывал ту ярость, что закипала во мне. Как мог быть Уинстон таким грубым и требовательным по отношению к подчиненным и таким уступчивым в отношении собственной семьи?
– Клемми, девочке пять лет. Тебе не кажется, что ты немного перегибаешь? – сказал Уинстон.
Я чуть не рассмеялась от иронии в замечании моего мужа, известного своими перегибами. Значит, это я так непреклонна, особенно после того, когда он публично потребовал у народа Британии никогда не сдаваться? Только мне не было смешно.
– Перегибаю? Ты не думал так, когда мы настояли, чтобы Диана оставила детей в Англии, а ее младшему ведь еще двух лет не исполнилось. Так в чем перегиб, если ты не позволишь сыну твоего брата Джона отправить пятилетнюю дочь в Канаду?
– Но ты же тайком вмешалась, чтобы паспорт девочки задержали в пункте погрузки! – воскликнул он.
Я встала, глядя на него сверху вниз.
– Только после того, как мы специально попросили твоего племянника оставить Салли в стране, а он проигнорировал твою просьбу и начал готовиться к обратному. Он мог бы вывезти ее из Лондона и не игнорировать твой приказ, – Уинстон смотрит в землю, не желая встречаться со мной взглядом.
– Это не был приказ, Клемми. Он частное лицо со всеми правами. И эти права не препятствуют ему эвакуировать дочь. В любом случае еще нет.
– Ты премьер-министр, и мы воюем. Просьба равносильна приказу, особенно когда его отец живет на Даунинг-стрит с нами, и он, к тому же, твой племянник, – я знаю, что должна держаться твердо. Уинстон всегда был мягок в отношении семьи брата. – Не говоря уже о том, что ты весьма громко не одобрил предложение правительства эвакуировать женщин и детей из страны.
– Да потому что это чертова стадная паника, – рявкнул он. Затем, осознав, что признал поражение, он затих. Я продолжала:
– Оправдывать его – лицемерие. Это как если бы мы мобилизовали всю страну на войну, но позволили нашей семье пересидеть ее вместо того, чтобы настоять на их участии как всех прочих граждан, – мы с Уинстоном позаботились, чтобы наших детей приставили к делу: Диану как офицера женской вспомогательной службы ВМС; ее муж, Дункан, служил офицером территориальных войск в зенитном полку; Рэндольф – офицером в бывшем полку Уинстона, четвертом гусарском; а Мэри, которая все еще живет дома, работала в столовой Красного Креста. Единственные исключения – Сара, которая продолжала играть на сцене, хотя обещала мне вступить в женскую вспомогательную службу ВВС, и новая жена Рэндольфа, Памела, которая во время нашего разговора носила его первого ребенка и по понятным причинам не работала. Моя собственная сестра, Нелли, также подчинилась его просьбе – уехала в сельскую местность близ Чартвелла, хотя ее сыновья не смогли остаться не по их вине. Ее старший сын, Джайлз, все еще был в плену, хотя и в относительном комфорте в замке Кольдиц в Германии, а младший, Эсмонд, давно восставший против всех устоев английского общества, вместе со своей дальней родственницей и женой Джессикой Милфорд уехал в Испанию сражаться в гражданской войне прежде, чем переехать в Америку. Он вступил в Канадские королевские ВВС, когда разразилась война.
Гнев прошел по лицу Уинстона, как грозовая туча, и исчез. Он вздохнул.
– Ты права, Клемми. Мы не можем допустить, чтобы отпрыск семьи Черчиллей выказал недоверие к Британии. Что подумают остальные соотечественники Салли?
– Вот именно, – сказала я,