Читать интересную книгу Учебник рисования, том. 2 - М.К.Кантор

Даже если картины Пикассо приобретали богатые люди, а бедные купить бы не смогли, иллюзия того, что он выражает общество в целом, у художника сохранялась. В самом деле: недалеко было то время, когда он писал в мансарде - и, в конце концов, он, Ремарк, Чаплин писали о жизни бедняков, и даже если парадоксальным образом их произведения стоили дорого, это только значило, что богатые признали личность бедняка как ценность - и классовое различие стерто уважением к свободе.

Приезжая из командировок (а путешествовал Кузин, как правило, в Южную Германию, в альпийские края), Борис Кириллович рассказывал знакомым о «немецком экономическом чуде». Понимаете, говорил Кузин, шницель в ресторане - полкило весит. Когда официант принес тарелку и поставил на стол, я просто обомлел. Спрашиваю у Питера Клауке: что это? Шницель! Помните, какие шницеля у нас в столовках были? Такие серенькие продавали. Тощенькие котлетки, в рот взять нельзя. Если Кузину указывали на то, что нынче в Москве ресторанная культура стоит на уровне стран западной демократии, он только отмахивался: знаем, знаем! А сколько все это стоит? Вот в Нюрнберге такой шницель стоит копейки, а здесь - ого-го! И поскольку Кузину никто не решался намекнуть на то, что в Германии за обед расплачивался хозяин стола, а на родине пришлось бы платить самому, и в этом кроется экономический секрет, Борис Кириллович пребывал в убеждении, что западное экономическое чудо существует, и оно уравняло возможности всех членов общества. Вот сидишь, допустим, в кафе, рассказывал Кузин единомышленникам, ешь шницель. Напротив - финансист, он, может быть, в пять раз больше получает. Но ест точно такой же шницель. Вот что такое демократия. Понятно, что шницель в данном рассуждении выступал символом свободы, квинтэссенцией человеческих прав. И впрямь, общий шницель демократии просвещенное общество ело в течение послевоенного времени. Однако никакая котлета не вечна - съели и шницель.

Прошло немного времени, и упоение общим делом прошло. Теперь, когда стратификация общества произведена заново, когда пропасть между бедными и богатыми сделалась снова непреодолимой, когда понятие однородного либерального общества более не существует, - искусство более не может пользоваться привилегией универсальной ценности. Интеллигенту - как и в былые эпохи - снова сделалось нужно выбирать: за каким столом сесть, с кем делить обед.

VIII

Всегда есть надежда, что искусство стоит выше вульгарных социологических делений. Искусству (сколь соблазнительно произнести эту тираду) следует просто пребывать, безотносительно общественной стратегии. Зачем, совершая вольный полет, отвлекаться на то, кому твой полет нравится, а кому - нет? Смотрите, любуйтесь. Да, действительно, порой щекотливым представляется рыночный аспект проблемы: все-таки именно богатые должны платить художникам деньги, а богатые - люди придирчивые, будут платить, только если их хорошо обслуживать. Однако будем рассчитывать на то, что вкусы богатых стоят выше их социальной выгоды. Они, богатые, могут быть подлецами в своих сделках, однако их эстетическое чутье безупречно - сколько поколений учились. Правда, мы не допускали подобных рассуждений в отношении партийцев, секретарей обкомов, мелких восточноевропейских диктаторов, фашистских вождей. Но то - другое же совсем дело! Те кровопийцы в искусстве не разбирались, а эти кровопийцы - разбираются превосходно. И художник доверился галеристу, который зависел от коллекционеров, которые зависели от банка. Искусство, выражающее пристрастия богатых, не в состоянии выполнять те же самые функции по отношению к людям, пораженным в правах, - но в обществе равных возможностей угнетенных нет, и это снимает проблему, печалиться не о чем. Пусть искусство выражает идею свободы, идея годится всем, хоть платит за нее и богатый. Интеллектуал продолжал честно трудиться, империя строилась, энтузиазм военных лет быстро был забыт. Угнетенный или не угнетенный - но скоро оформился социальный слой, чей шницель стал в пять раз худее положенной свободой нормы. Этот слой составило население Восточной Европы, освобожденных азиатских стран, эмигрантов, наполнивших Запад в качестве дешевой рабочей силы, русских, рассеянных по мерзлым просторам своей бессмысленной родины. Это были окраинные племена, коим новый генеральный план развития предполагал в будущем дать некоторые блага, но пока руки не доходили. Очень скоро понятия свободы и прогресса, бывшие безразмерными унифицированными идеалами для либерального общества, оказались идеалами, пригодными для господствующих классов по преимуществу - и в силу этого простого факта к общему употреблению непригодными.

Борис Кузин, совершавший регулярные выезды с лекциями, не мог не отметить, что западное общество за пятнадцать лет изменилось - и в худшую сторону. Что-то такое легкое и беззаботное ушло. И куда только оно подевалось? И шницели не те, и стоят уже не столько. Вот и сигареты подорожали в три раза, вот и зарплаты у его знакомых профессоров стало не хватать на кругосветные круизы. И когда он опять очутился на банкете, то наборщиков, корректоров и водопроводчиков среди гостей уже не обнаружил. А когда взгляд его случайно остановился на дорогом ресторане, за витриной которого ели такое, что Борис Кириллович даже и в кино не видел, настроение его ухудшилось. Прошло пятнадцать лет - и словно дух веселья вышел из Европы. Кузин сказал об этом своей жене. Сказал он об этом и Розе Кранц.

- Не кажется вам, Борис, - сказала Роза Кранц, - что здесь и наша вина?

- Вот как? В чем же?

- В том, например, что развиваемся мы недостаточно либерально, не помогаем Европе так, как могли бы помочь. С нашими ресурсами, сами понимаете, сделать можно многое.

IX

Как бы ни проходил далее разговор Бориса Кузина с Розой Кранц (в том, что она подвигнет его на новый виток деятельности, сомнений не было), новая стратификация в обществе была произведена, и деятельность интеллектуала - художника в том числе - этой стратификацией определялась. Частная деятельность на благо общей свободы как всегда была дивной целью, вопрос стоял иначе: а есть ли такая общая свобода? Огромное большинство населения, коему посулили ровно те же преимущества жизни, какими обладали люди влиятельные, этих преимуществ не получили - взамен им дали веру в то, что если они будут себя хорошо вести, им когда-нибудь, при благоприятном развитии событий, их дадут. В частности, из этой простой препозиции следует, что сегодня не может существовать понятия «авангард». Вести вперед можно только общество в целом, а не придворную обслугу. Сегодня искусство Джефа Кунца, Джаспера Джонса, Маркуса Люперца, Гастона Ле Жикизду обслуживает только богатых, и обслуживает самым унизительным для искусства образом - имитируя свободу, принадлежащую всем. Если бы художники задались вопросом: для кого они сегодня работают, то ответ бы нашелся не сразу. Для церкви? Для отверженных? Для идеологии? Для народа? Для интеллигентов? Для того, чтобы сказать правду? Большинство из тех, кому случалось отвечать на такой вопрос, отвечали: для самовыражения в духе современности. Этот ответ означал только одно: для утверждения той современности и той моды, что смиряется с несправедливым миром и настаивает на его несправедливости. И тот факт, что произведение Ле Жикизду равно по стоимости госпиталю в Конго, только поддерживает порядок вещей. Иногда художники отвечали так: я рисую во имя свободы. И никто не спрашивал их - чьей свободы.

X

Впрочем, следует ли настаивать на ангажированности изобразительного искусства? Не в том ли его извечная функция, чтобы услаждать глаз и отвлекать от бурь?

В этом можно было убедиться, послушав просветительскую беседу отца Николая Павлинова, председателя Фонда Открытое общество, со своей домашней челядью. Здесь следует отметить, что Общество захирело и практически перестало существовать: те из его членов, что сделались солидными гражданами, давно посещали другие общества, парламент, например, или Совет министров, а некогда знаменитое Открытое общество стало достоянием истории. Нередко теперь случалось так, что отец Николай собирал в гостиной шофера Геннадия, повариху Марью и уборщицу Марту и назидательно втолковывал им что-либо культурно значимое. В принципе, такие речи следовало вести с трибуны, но за неимением таковой и в силу того, что свободного времени прибавилось, энергию, что расходовалась на проведение собраний интеллигенции, мог нынче он отдать беседе с домашними. А Открытое общество? Что сожалеть о нем: время его миновало объективно. Злоязычники говорили даже, что и затеяно-то было это Открытое общество исключительно для предвыборной кампании: сделать председателем парламента партийного держиморду Басманова, набрать электорат молодому демократу Кротову, прижать выскочку Тушинского и тому подобное. Кто теперь проверит? Попытался было Открытое общество возродить министр топлива и энергетики, миллиардер и воротила Михаил Дупель - взбрела ему в голову дерзкая мысль пойти еще дальше основателей, увеличить втрое вложения, создать преогромный фонд «Открытая Евразия», но мечтам Дупеля сбыться было не суждено. Иные заботы отвлекли богача. В пору, пока фантазии Дупеля еще казались осуществимыми, отец Павлинов строил дальние планы. Так, хотелось ему закончить книгу «Град Божий-2», купить гектар земли на Полтавщине, съездить на корриду в Памплону, способствовать строительству храма в родной деревеньке. Когда же обнаружилось, что развертывания гражданственной деятельности, а с нею вместе и финансирования, не предвидится, отец Павлинов планы строить перестал, отдавшись милым домашним заботам. В воздухе чувствовалось уже иное время. Перекипели страсти, переболели совестью совестливые, утомились скорбью скорбящие; общество утвердило свои новые формы, выбрало вожаков, обозначило цели. Пришла пора собирать камни - и активность на трибуне нынче начальством не поощрялась. Рассказывают, что спросили как-то раз Басманова, не хочет ли он - по старой памяти - выступить в Открытом Обществе, а Герман Федорович посмотрел странно и сказал еще более странно: а что, они там живы еще, в Обществе? Я думал, их посадили давно. Что имел в виду парламентский спикер? Шутил ли? Так и осталось это загадкой, а переспрашивать Басманова не стали - зачем солидного человека беспокоить: еще обидится. Он мужчина серьезный.