class="p1">Дверь скрипнула, опять образовалась щель, но Саша за спиной показал ребятам кулак.
— Простите нас, Александр Александрович! — с искренним раскаянием сказал Саша.
— Что ж прощать? В ваши годы на межпланетный корабль любой ценой взглянуть можно… Я, пожалуй, и сам на вашем месте с урока удрал бы. Плохо только, что наша бригада на последнем месте оказалась. Теперь на первое и не вытянуть.
— Не вытянуть! — уныло повторил Саша и, помолчав, спросил: — Мне можно идти?
— Иди, тезка. Еще не ел, наверное?
— Не ел.
— А выкупаться успел? — Александр Александрович с ласковой усмешкой дотронулся до мокрых волос мальчика.
— Успел.
— Ну вот и хорошо.
Саша попрощался и вышел.
Александр Александрович подошел к окну и увидел, как от дома удалялись мальчишки его класса.
Он негромко засмеялся им вслед и подумал о том, что с появлением этого милого черноглазого юноши на душе у него стало теплее.
БАБУШКА И ВНУК
Миша пришел домой уже в темноте. Бабушка, прозванная Саламатихой за то, что никто в селе лучше ее не умел готовить национальное бурятское блюдо — саламат, встретила его на крыльце. Она сидела на ступеньке.
— Ну что? — спросила она по-бурятски густым, почти мужским голосом.
— Совсем плохо вышло, — по-русски ответил Миша с сильным бурятским акцентом.
Он мог говорить по-русски совершенно чисто, но дома почему-то всегда коверкал язык.
— Поверили? — спросила бабушка, и голос ее зазвенел по-молодому.
— Совсем поверили. Бежали, высунув языки… — уныло отозвался Миша.
— А потом что? — Звенящие нотки не покидали голоса бабушки. — Рассердились?
— Шибко рассердились. Я убежал вовремя. Дальше будет что, не знаю. Наверное, плохо. Полевой листок вывесили. Нашей бригаде первое место дали. Ребята про все знают, кричат: «Незаконно первое место, обманом захвачено!» Комсомольское собрание собирать хотят. Вот как плохо!..
Но бабушка не считала, что все так плохо, как рисуется внуку:
— Весело было. Смешно. Значит, хорошо. День не зря прожит.
Саламатиха, большая и полная, поднялась в темноте и шагнула к дверям. Миша пошел за ней.
В горнице пол был застелен свежими березовыми ветками, и от этого пахло лесным, совершенно особенным, не домашним запахом. Побеленные недавно стены почти сплошь были завешаны фотографиями: в рамках, без рамок, большими и маленькими, расположенными веером. Со стен глядел Мишин прадед в национальном бурятском костюме: в ватном халате с серебряным позументом, с широким поясом, в остроконечной меховой шапке, в меховых унтах до колен. Здесь же был и небольшой портрет Ленина с широкими скулами и узкими глазами. Местный художник изобразил Ильича похожим на бурята. Среди фотографий, развешанных на стенах, особенно много было солдат на конях, с ружьями в руках — друзей Мишиного отца, погибшего на фронте в Великую Отечественную войну. В легком деревянном кресле около стола сидел дед Миши, знаменитый бурятский улигерши Хоца Тороевич, и дымил длинной, тонкой трубкой. Его седые редкие волосы доходили почти до плеч, на худощавом лице застыла напряженная улыбка слепого. Черные очки закрывали глаза.
Дед был слепой уже около пятидесяти лет. В одной из своих замечательных сказок он поведал о тех страшных днях, когда потерял зрение. Это было еще до революции. Хоца Домбаев работал тогда пастухом у богача — нойона. Как-то он заметил, что стал видеть хуже, но особенно не встревожился: думал, что пройдет. Однажды он встретился со студентом медицинского института, будущим окулистом, который летом приехал в те края. Студент сказал пастуху, что если он хочет спасти зрение, то должен немедленно ехать в город на операцию. Но где было взять денег? Хоца Домбаев умолял нойона дать ему небольшую сумму взаймы, но тот только посмеялся над работником и сказал: «А что ты можешь дать в залог?»
Через два года пастух ослеп. Бабушка Саламатиха, тогда еще совсем молоденькая девушка с длинными черными косами, румянцем во всю щеку и миндалевидными темными глазами, за руку увела пастуха из бурятского улуса в русскую деревню. Тут они и завековали. Хоца Тороевич стал сочинять сказки, а бабушка их записывала и увозила в город. Перед войной, в 1940 году, Хоца Тороевича выбрали депутатом областного Совета. Бабушка энергично помогала ему в депутатских обязанностях, была его глазами. В войну погиб на фронте их единственный сын, умерла невестка, и старики стали воспитывать внука Мишу.
С бабушкой Миша жил душа в душу, ценил ее веселый характер, удивлялся ее молодому задору и необыкновенной энергии. Она не походила ни на одного взрослого человека из тех, кого встречал Миша.
Любила Саламатиха поозоровать, совсем как девчонка. Несколько лет назад, когда Миша был поменьше, случалось, соберется он с товарищами совершить налет на соседний огород. Бабушка, вместо того чтобы отговорить внука, сама принимала участие. Вставала она на крыльце, вроде дозорной, и, как только замечала, что ребятам грозит опасность, кричала своим зычным голосом: «Кыш, проклятые!» — будто бы кур с крыльца гнала.
Миша рос озорником — в бабушку и выдумщиком — в дедушку. Деда он побаивался, о шалостях своих ему ничего не рассказывал. Хоца Тороевич узнавал о проделках внука в школе на родительских собраниях. Когда Миша был меньше, дед пытался воздействовать на него нравоучительными, специально сочиненными сказками. Но это не помогало. Теперь дедушка разговаривал с Мишей как взрослый со взрослым.
Бабушка принесла на стол горячую сковородку с яичницей. Достала из ларя испеченный в русской печке душистый хлеб. Прижимая к груди поджаристую мучнистую ковригу, она ловко отрезала большие куски, поставила тарелку с сотовым медом. Все сели за стол.
У ЛИСТКОВЫХ
В то же время сели за стол и соседи Домбаевых — Листковы. Жили Листковы в новом доме с большими окнами, глядевшими на улицу. В доме Листковых было много хороших вещей: кровати с никелированными спинками, мягкие кресла, картины в золоченых рамах. Но все это содержалось в таком беспорядке, что казалось — семья только что откуда-то приехала или собирается уезжать. Федор Тимофеевич Листков, овдовевший еще до войны, привел два года назад в свой дом новую жену — Людмилу Николаевну. Он познакомился с ней на курорте, долго и тайно переписывался и в конце концов уговорил порвать с мужем, бухгалтером одного крупного в Сибири треста.
Стеша со страхом ждала мачеху. Одно только слово «мачеха» рождало всевозможные представления, почерпнутые из страшных сказок о мачехах и падчерицах.
Но Людмила Николаевна была женщиной доброй и сердечной. Она не имела детей и искренне хотела полюбить Стешу. Она отстранила’ Стешу от хозяйства, считая, что это может помешать ее учению, и домашними делами занялась сама.