Читать интересную книгу Моя сумасшедшая - Андрей Климов

Гаркуша все еще не решался войти в его комнату, а привезенные книги так и лежали в прихожей.

Он хорошо помнил кабинет своего отца — профессора медицины, известного всей Москве детского врача, который не сумел помочь пятилетнему сыну после падения с лошади. В памяти Иосифа это событие не сохранилось, зато он отчетливо помнил, как после двух лет мучительного и безуспешного лечения отец привел его к книжным полкам и сказал: «Теперь это твой мир!» Учителя приходили ежедневно, в доме жила бонна-англичанка, мать учила его французскому, а немецкий он одолел сам.

Образование он получил бессистемное, клочковатое, а подростковое любопытство утолял чтением в отцовском кабинете, который со временем стал для него убежищем. В те часы, когда профессор работал за письменным столом или изредка принимал на дому пациентов, ему разрешалось остаться, и они занимались каждый своим делом. К концу войны заболела и в считанные месяцы сгорела мать, отец сразу же снова женился, у него родились дочь и сын; в революцию родительский дом был брошен — семья выехала в Финляндию, откуда была родом молодая мачеха.

Гаркуша, как делали многие, спасаясь от голода и холода, подался на Украину и там, уже двадцатипятилетним, неожиданно поступил на историко-филологический. Снимал сырую подвальную конуру, подрабатывал репетиторством и частными переводами. Хорунжий нашел его по одной из журнальных публикаций и предложил попробовать переводить на украинский. Языки давались ему с легкостью, и дело пошло под восторженные похвалы Петра и неизменную присказку: «Даешь духовную Европу!»

Примерно так. Потом была аспирантура. Была Наташа — она появилась, когда он заканчивал курс, писал диссертационную работу, но ее у него отняли… Не обронившую за все эти годы ни слова упрека — а ведь жили бог весть как трудно. Ласковая, гордая, насмешливая, умная и прекрасная… с чуткими руками хирургической сестры.

Что бы она здесь поменяла, в этой чужой квартире? Пожалуй, ничего. Торопилась бы по утрам в свой госпиталь, оставив ему закутанную в одеяло кастрюлю с кашей, молоко в стакане, ровно одну таблетку — на случай болей в суставах, а вечером, наскоро приготовив еду, входила бы в кабинет с вопросом: «Ну, как прошел день? Я скучала по тебе, милый… Ты тут еще не окончательно ослеп? Нет? А то пришлось бы уволиться и стать тебе собакой-поводырем… Расскажешь что-нибудь интересное после ужина?..»

В кабинете Петра имелось все необходимое для его, Гаркуши, никчемной жизни.

Тут стояла жесткая кушетка, накрытая потертым пледом, в комоде нашлась пара чистых простыней. В нише прятался объемистый шифоньер с антресолями, заполненными старыми журналами. Письменный стол, шведский книжный шкаф до потолка со стремянкой к нему. Многие полки не заняты. Плотные портьеры, настольная лампа под зеленым абажуром, ваза с увядшими полевыми цветами, телефонный аппарат. В двух верхних ящиках письменного стола ручки, чистые блокноты, карандаши, перочинный нож… Пепельница, початый коробок спичек.

Кресло с жесткой спинкой оказалось высоковато для него. Почему не взял свое, расшатанное, но привычное? Неужто придется пилить ножки? Иосиф обошел вокруг, досадливо поцокал, издал каркающий смешок. Все равно что примериваться к чужому трону.

Кухня тоже была хороша, однако делать в ней ему нечего. Он привык к столовкам, изредка обедал в буфете писательского клуба, раз в году — двадцать пятого мая, в день их с Наташей тайной свадьбы, — заказывал столик на одного в ресторане. Мешок с картошкой остался сиротливо стоять под вешалкой; не пройдет и недели, как горбун отдаст его своим студентам…

Гаркуша развесил одежду, выпил на кухне чаю с французской булкой и покурил на балконе перед тем, как заняться книгами. На это ушла уйма времени — до позднего вечера. Потрясающую тишину дома дважды нарушал телефонный звонок, но на звонки он не ответил и не открыл дверь, когда около восьми в нее кто-то постучал…

Все дела — на завтра, а сейчас лечь и попытаться уснуть; Иосиф Янович падал с ног. Постель была приготовлена в кабинете, горела только настольная лампа, из распахнутого окна на теплый свет летела мошкара. Миновав ощупью темный коридор, он открыл дверь в комнату Тамары и вышел на балкон. Закурил, щурясь на ломоть густо-синего неба, присыпанный мерцающей пылью августовских звезд. Окликнул вполголоса: «Агов! Як там у вас, Петю, друже єдиний? Що поробляєте, як життя? А ти, Сашко, спасенна душа? Сьогоднi у нас випала тиха нiч…»

С той давней поры, когда спокойная пожилая кобыла, принадлежавшая матери, испугалась и понесла, а до того женщине вздумалось взять на седло малолетнего сына, Иосиф Гаркуша так и не научился засыпать сразу. Как бы ни уставал, и даже тогда, когда рядом была Наташа. Сплошь и рядом он и вовсе не мог сомкнуть глаз. Но сегодня, едва прилег, лицо уткнулось в чужую и пахнущую чужим подушку, а колени, обычно судорожно подтянутые к груди, свободно расправились под колючим пледом. Он мгновенно согрелся и будто провалился в черную яму. Лишь однажды пошевелился, поудобнее укладывая горб.

Еще днем, только начиная осваиваться в новом своем пристанище, он первым делом отнес в пустующую комнату Олеси и спрятал за пианино одну вещь. Небольшой заплечный мешочек, сшитый им самим из парусины. Лямки были подогнаны точно по форме изувеченной спины. Нигде не жало. Внутри лежала пара чистого белья, толстые шерстяные носки, вязаный жилет, два куска мыла, соль, связочка чесноку и три килограмма ржаных сухарей.

За шитье он взялся в тот вечер, когда в последний раз видел Хорунжего живым. Петр постучал к нему в дверь комнаты над аркой. Они пришли вместе с Булавиным, чтобы предупредить, что арестован Павел Юлианов.

P. S

Через год после смерти Сталина благодаря хлопотам Татьяны Михайловны, вдовы Шумного, из ссылки была возвращена Майя Светличная. В Москве она провела около двух месяцев. Ей удалось собрать документы и подать заявление на реабилитацию — не только свою, но и Павла Юлианова, и брата. В Харьков она не вернулась. В квартире в писательском доме, откуда семнадцать лет назад ее увезли в подвал внутреннего изолятора на Совнаркомовской, давно жили другие люди. Родители умерли, лишь где-то в Киеве осталась жена Дмитрия.

Он женился сразу, как только перебрался туда, получив вызов от Сильвестра. Женщина была старше брата на семь лет, Митя снимал у нее комнату на Подоле. Зинаида Гольцер работала редактором в том же издательстве, ее первый брак распался. Кроме нее в просторной квартире обитали мать Зинаиды и двое ее детей.

В тридцать четвертом, зимой, Майя получила путаное многостраничное письмо, в котором брат извещал о возможных переменах в его жизни. Там было больше колебаний, чем радости, и она не раздумывая отправилась в Киев. По приезде Майя обнаружила в доме по соседству с Покровским монастырем двух энергичных, черноволосых, поразительно похожих одна на другую женщин. Дмитрий отсутствовал. Та, что постарше, в цветастом мешковатом халате, кормила завтраком кудрявых ребятишек и встретила ее не слишком приветливо. Вторая, помоложе и постройнее, собиралась на службу и сразу же предложила Майе отправиться с нею в издательство, чтобы повидаться с братом.

Пока они поднимались по заиндевевшему Андреевскому спуску, Зинаида, полыхая румянцем и оживленно блестя черными, как антрацит, глазами, призналась, что ждет ребенка. Митя еще не в курсе, а ей уже за тридцать, и она его любит. И ей все равно, останется он или уйдет, где двое, там и третий, мама поможет. На жизнь хватит, деньги ей ежемесячно переводит бывший муж, партийное начальство, которого она отпустила тихо, без шума и скандала. У него уже новая семья — не еврейская.

Позже этот безымянный партийный муж спасет их всех — обеих женщин и троих детей, отправив в сентябре сорок первого в Ташкент. В конце войны там умрет от рака старшая — Ада Абрамовна Гольцер…

Майя нашла брата. При виде ее он смутился, но она сказала: женись, Зинаида — замечательная, и Митя вздохнул с облегчением. Она повидалась с Сильвестром, обедала с ним и Дариной, не предполагая, что видит обоих в последний раз. Уехала в тот же день, а в середине весны ей пришлось провожать несчастную и смертельно напуганную Дарину и девочек в Москву, после чего их следы затерялись на долгие годы.

Дарина объявилась в Харькове с известием, что Сильвестр арестован и ей посоветовали немедленно исчезнуть из Киева. Связавшись с Таней Шумной, Майя добыла билеты, посадила их в поезд, а сама в безумной тревоге бросилась в Киев — к брату.

Дмитрий уцелел, но остался без работы. Новое руководство издательства пожалело беременную Зинаиду, поэтому какое-то время предстояло жить на ее жалование и на то, чем помогал бывший муж. В доме было спокойно и уютно, готовились к переезду в деревню — на лето сняли дачку под Бучей.