За день до «свадьбы-сюрприза», пока Джез давала последние распоряжения «У Александра», Гэйб отправился в пресс-клуб, чтобы немножко выпить и унять «синдром новобрачного», как он определил свою повышенную нервозность. То ли и вправду нервы, то ли несвежие устрицы, гадал он, запершись в туалетной кабинке, уже дважды пытаясь выбраться оттуда, но каждый раз поспешно возвращаясь.
– По-моему, я видел Гэйба в баре, – услышал он знакомый голос.
– Я тоже. Но когда оглянулся, его уже не было, – отозвался второй. Гэйб узнал по голосам знакомых фотожурналистов, но ситуация показалась ему не самой подходящей для того, чтобы объявить друзьям о своем присутствии. – Наверное, помчался домой, к Джез. На его месте я бы так и сделал.
– Ты идешь к ним завтра на вечеринку?
– Неужто же пропущу такое?
– Тоже верно. Представь только: Гэйб и Джез закатывают рождественский прием! В жизни бы не поверил этому!
– Тепло домашнего очага, старина.
– Да что с ним случилось, черт его подери? Вот ты как специалист что думаешь?
– Раннее угасание. Слишком раннее, я бы сказал. Либо узы большой любви – выбирай, что тебе больше нравится. Результат все равно один.
– Относительно любви я все понимаю. И сам бывал влюблен – почти каждый раз, кстати. Но разве она мешает призванию? Уравнивает тебя с толпой? Гэйб дважды получил Пулитцера, а что теперь? Уже год, как я не помню ни одного фото с его подписью, которое вызвало бы мое восхищение.
– Да-а... Когда вспомнишь, какие снимки он присылал из Камбоджи в 1975 году...
– А сенсация с Патти Херст...
– Черт, а помнишь его репортаж о сдаче Сайгона коммунистами в семьдесят пятом? Когда с крыши посольства вертолетами вывозили последних морских пехотинцев?
– А резня в черном сентябре семьдесят второго на Олимпийских играх? Помнишь? Гэйба самого тогда чуть не убили...
– А помнишь его снимки из Биафры? Они тоже тянули на Пулитцера, как и репортаж о событиях в Кентском университете.
– Да, а теперь это все – история. Спорим, что в один прекрасный день Гэйб согласится снимать баронессу Ротшильд в новом маскарадном костюме! Окопался в Париже, под крылышком женщины своей мечты, а когда такое случается...
– Ладно, какого черта, любовь тоже многое может, но похоже, что это и вправду угасание... Гэйб накрутился вволю, а каждый из нас рано или поздно вынужден будет отступить.
– Только не каждый отступает. Возьми хотя бы Капу. Он приземлился на нормандской земле в день высадки союзных войск и все еще работал, пока не нарвался на мину в Таиланде, бедняга.
– Капа – это целое поколение, до Гэйба. Таких больше не делают.
– Так или эдак, но Гэйб явно отвалил от работы. Хоть с этим-то ты согласишься?
Последние слова Гэйб не расслышал, поскольку за говорившими открылась и вновь закрылась дверь, оборвав их слова. Ублюдки завистливые! Гнусные гиены! Даже личная жизнь – объект их ядовитой зависти. Их слова означают одно – надежду на то, что он проиграл. Свиньи лицемерные, мать их... Они надеются – именно надеются, а не предсказывают и не сожалеют, что одним фотожурналистом, который даст фору любому из этих жалких ремесленников и который, даже в самые худшие свои дни, был несравненно лучше их, станет меньше.
Так быстро, как только мог, Гэйб покинул пресс-клуб и побрел по Парижу, не обращая внимания на светофоры, на потоки машин, на тревожные гудки автомобильных сирен, не замечая серого города, слегка приукрасившегося перед Рождеством, не обращая внимания на нарядных детей, ленивых голубей и стайки хорошеньких девушек, не покупая цветов и не заглядывая по дороге в кафе выпить чашечку кофе, не засматриваясь на реку, медленно несущую под мостом свои воды... «Синдром новобрачного» уступил место куда более серьезному недугу – страху.
Утром в день свадьбы Джез проснулась довольно поздно. Накануне вечером отец настоял на ужине в ресторане, так что вместо привычного раннего поглощения пищи они засиделись допоздна, наслаждаясь едой и питьем. О-о, это было прекрасно, подумала Джез, лениво потягиваясь и позевывая, не торопясь выбираться из теплой постели и предвкушая особый, необычный день.
Наконец, натянув теплый халат, носки и тапочки, поскольку в декабре в Париже так же холодно, как в Финляндии, и в два раза влажнее, она бросилась на кухню, чтобы приготовить себе чашечку чая. Гэйб забыл оставить ей булочки, отметила она с легким разочарованием, но он был так рассеян вчера вечером, что мог позабыть и позавтракать. Согретая чашкой чая, Джез почистила зубы, умылась и присела перед зеркалом в спальне, внимательно разглядывая себя в тусклом свете тяжелого и туманного серого дня, нависшего за окном над Сеной. К зеркалу был приколот незапечатанный конверт. Джез открыла его с легким удивлением, и оттуда выпали два сложенных листа бумаги, покрытые убористым почерком Гэйба. На первой странице не оказалось обычного приветствия, как не было и числа.
«Я не спал всю ночь, хотел разбудить тебя и поговорить, но не смог. Я понял, что свадьба не состоится.
Я так люблю тебя, что перестал даже работать. Я перестал рисковать, поскольку боялся: что-то может случиться с тобой. Я избегал разъездов, чтобы подольше побыть здесь вдвоем с тобой. Я стал искать более простых заданий, пренебрегая сложными. За прошедший год я не сделал ничего, чем можно гордиться. Я был безумно счастлив с той самой минуты, когда впервые увидел тебя.
Мне 31 год, я фотожурналист. Это все, чем я могу быть и чем хотел бы быть. Если мы поженимся, как профессионалу мне конец.
Я ухожу, зная, какой это ужас. Я ухожу, зная, насколько ты счастлива. Ухожу, прежде чем начать обвинять тебя в том, в чем всецело виноват сам. Ты заслуживаешь лучшего, чем я.
Если бы мы поженились, ты бы поняла, что я с собой сделал из-за того, что слишком люблю тебя.
Гэйб».
Джез автоматически перевернула письмо, чтобы проверить, нет ли чего на обратной стороне. Затем заглянула в пустой конверт и еще раз перечитала. Поднялась и проверила шкаф в прихожей. Одежда Гэйба была на месте, не считая пальто, дорожных ботинок и вельветовых брюк. Выдвинув ящик, обнаружила, что нет его теплого свитера. Смотреть, на месте ли фотоаппарат, не было смысла. Она бродила по спальне, останавливаясь и озираясь по сторонам, словно маленькая комната превратилась в огромный лес, а она – заблудившийся в нем ребенок. Наконец вернулась в спальню, забралась в постель и с головой укрылась одеялом. Сознание отказывалось понимать, что произошло. В мозгу колотилась одна-единственная мысль: этого не может быть. Просто не может быть! Не должно. Гэйб уехал, бросив ее в день свадьбы, потому что слишком любит ее. Есть ли в этом хоть какая-то логика? Можно ли найти этому хоть какое-то объяснение, пусть даже самое невероятное? Он ушел, когда они были так счастливы. Он был безумно счастлив – с того момента, когда впервые увидел ее. И все-таки он ушел. Он любит ее так сильно, что вынужден был бежать. Ну хоть какая-то крупица смысла во всем этом есть?