В<аш> Сема.
<Приписка на полях> Поцелуйте за меня Сашеньку и Олечку. Мамочка и Флорочка целуют Вас нежно.
Париж, 22/VII <19>65
Дорогие, родные мои, Вадимушка и Олечка
Трудно, трудно писать Вам. Не мог даже поздравить Вас с рождением внучки (а так рад был за Сашу и за его очаровательную жену[409] и за Вас). Не сердитесь же на нас. Мы оба не можем еще прийти в себя, хотя внешне как-то держимся (один для другого)[410]. Даже поездка к Адиньке не помогла[411].
Сейчас новый период жизни, без Мамочки, без той единственной, которая казалась нам бессмертной.
Труднее всего Флорочке, ибо моя бешеная работа как-то позволяет мне жить «автоматически»… Я хочу увезти ее в августе в горы, в Швейцарию, вырвать ее из нашей квартиры, где… Мы поедем 1/VIII в Цюрих погостить 2–3 дня у Фани Исаковны Ловцкой[412] а с 4 Авг<уста> будем 3–4 недели в Wengen’e (Falkon Hotel)[413].
Счастливы будем, если Вы сможете пожить там с нами, ведь Вы для нас самые близкие и дорогие люди, и мы так бесконечно долго не виделись.
Дорогие мои, так или иначе, но мы не можем пропустить этот случай, ради Бога, устройтесь так, чтобы это вышло, в Женеву поехать нам будет трудно, да и Вас там, вероятно, тоже уже не будет.
А пока крепко и нежно целую Вас за нас обоих и жду ответа. Не считайтесь с нами письмами.
В<аш> Сема.
Paris, 4/I <19>65
Вадимушка, дорогой мой,
От тебя так долго не было писем, что я уже начинаю беспокоиться — здоров ли ты? Или так занят, или… забыл меня? От Олечки, когда она была у нас, я узнал, более подробно, о Вашей поездке в Россию, о твоих успехах (которым я так рад!) и о планах твоей литературной деятельности. И, повторяю, я счастлив за тебя. Но так хотелось бы, если невозможно увидеться, то хоть письмо иметь от тебя! Поздравляю тебя, Вадимушка, с днем рождения, и сам ты знаешь, чего я тебе от всего сердца желаю… А главное, конечно, здоровья.
И с Нов<ым> Годом поздравляю Вас всех — дай Бог, чтобы он принес Вам много радости, а человечеству — мира и спокойствия.
Мы получили книгу Олечки, очень хорошую, и рады за нее[414]. Я не знаю ее адреса, а потому передайте ей нашу благодарность и поздравления. Получили также приглашение на ее выставку у Грановой[415], молодец она! Я нашел на днях фотографию, где она снята вместе с Адинькой в Люксембургском саду — сколько воды (и крови) с тех пор протекло…
У нас — ничего нового. Думаем на Пасху поехать на 2 недели к Адиньке. У нее все благополучно, и они счастливы и бодры, хотя и живут на пороховом погребе…
Абрам, увы, медленно исчезает — как это тяжело видеть и чувствовать… Почти не ходит и не слышит и часто как-то «отсутствует». Тэр тоже очень сдал, и его должны будут скоро оперировать от простата. Степанов — тоже на самом краю[416]. Словом, повсюду «весело». Но мы приняли двух новых (Берланда-старика и Юниуса, которого мы, помнишь, знали в Союзе молодых поэтов и писателей, 40 лет тому назад!)[417].
У меня работы по горло, и в этом мое счастье. Флорочка тоже работает, но все побаливает (гастрит). Ничего — живем!
Будь здоров, родной мой, крепко и нежно целую тебя и Олечку и твоих детей и внуков. Твой неизменно Сема.
Флорочка сердечно Вас всех целует.
Ночью долгой в одиночествеСны не снятся, сон бежит…Как мне вспомнить имя-отчество?— Память темная молчит.
Знаю, жил многозначительноЭтот странный человек,Только, видно, расточительноПрожил он свой серый век.
И совсем, как офильмованаЖизнь его передо мной,Темной краской заштрихованаИли краской голубой…
— Сколько было обещано,Сколько было дано,Сколько было завещаноИли запрещено…
Сколько было возможностей— Помнишь об этом ты?Сколько было и сложностей,Чуда и простоты…
Ночью долгой… Но словами лиРассказать про свет, про тень?— Ну, вставай, Семен Абрамович,Начинай привычный день[418].
Париж, 24/VII <19>65
Вадимушка дорогой,
Я узнал от Т<атьяны> А<лексеевны>, что ты провел несколько дней на Олероне[419], вероятно, проезжал через Париж — как же это мы не встретились?
Как ты себя чувствуешь? Где думаешь провести лето? (в России?) Я ничего не знаю о тебе, об Олечке, об Олечке-дочке и о Сашеньке. Были ли они во Франции и почему не были у нас?
Мне грустно, родной мой, без твоих писем, хотя, признаюсь, и сам я не большой писака.
29/VII мы уезжаем на 3 недели в Wengen (Hotel Brunner), а потом хотели бы поехать на несколько дней на итал<ьянские> озера и в Венецию (Флорочкина мечта!)[420]. Но все зависит от погоды.
Напиши нам в Wengen хоть открыточку (а, может быть, мы и повидаться смогли бы!)
У нас все по-старому. Потихоньку стареем, но стараемся держаться.
От Адиньки письма бодрые, но редкие — она измучена жарой, и я хотел бы, чтобы поскорее настал ее короткий отдых.
Абр<ам> Сам<ойлович> сейчас в Barbizon’e[421] — он все в неблестящем состоянии и ходит не лучше, чем в Париже.
А Миша Кивелович 2 недели тому назад скончался (был болен сердцем и умер от рака). Он под конец жизни совсем сдал (не только физически), и сам себе ее испортил[422]. Но… aut bene, aut nihil[423] — жалко потерять заблудившегося человека, того, кто был братом…
А «Сев<ерная> Зв<езда>» еще держится, правда, на ниточке, но воскресные встречи в cafe продолжаются. Здоров ли Володя и как сейчас Адя?
Как идут твои литерат<урные> дела, сдал ли ты новый роман?
Милый мой, родной Вадимушка, ну что же это такое — мы будто на двух разных планетах живем! Не забывай меня, не оставляй без писем.
Целую нежно и крепко тебя и всех твоих дорогих за себя и за Флорочку.
Твой верный Сема.
Paris, 11/IХ <19>66
Дорогой мой Вадимушка,
Мы вернулись 10 дней тому назад из Италии (Lago di Garda), а до этого были в Швейцарии. Оттуда я звонил тебе два раза, но без успеха. Вероятно, ты был еще в России. От Т<атьяны> А<лексеевны> я узнал, что ты после России был на юге Франции и что у тебя был на родине большой литературный успех[424]. Горю желанием узнать от тебя все подробности, а пока сердечно тебя поздравляю и счастлив за тебя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});