Читать интересную книгу Адмирал Де Рибас - Алексей Сурилов

Большой Карантинный мол сооружался в пять колен с направлением на норд-норд-вест. Берег крепили сваями. Карантинной гавани для судов, прибывающих из зарубежных стран, полагалось стать сердцевиной порта.

Пока вход в Карантинную гавань оставался открытым всем ветрам. Норд-норд-вест и норд-норд-ост для судов, швартовавшихся здесь, были не только беспокойны, но и опасны. Волна била суда бортами, бросала на причалы. Были случаи, когда корабли, пришвартованные в гавани, терпели тяжелые беды. Весной крупный греческий бриг с бортом, проломленным ниже ватерлинии, пошел ко дну. Корабль стоял под загрузкой на Архипелаг, когда разыгрался свирепый ост, перешедший в норд-ост. Для подъема затонувшего судна были привлечены портовые рабочие и воинские команды.

Осип Михайлович и Анастасия Ивановна бывали в только что поставленном доме младшего брата и деверя – Феликса де-Рибаса. Дом его был открыт для негоциантов, славился гостеприимством и обильными застольями. Тут велись деловые переговоры с негоциантами и заключались различные контракты. Когда французы вторглись в пределы Италии, Феликс и Октавия де-Рибасы дали прибежище королеве обеих Сицилий Каролине и ее сыну Леопольду. В русской военной службе Феликс состоял, в отличие от Осипа Михайловича, иностранноподданным. По выходе в отставку в обер-офицерском чине он получил должность консула королевства обеих Сицилий с распространением его деятельности на все порты Черного и Азовского морей.

К Октавии иногда наезжала ее кузина Бронислава Малиновская – высокая статная девушка. Тонкие черты лица и голубые с поволокой глаза панны Брониславы сводили с ума воздыхателей из господ морских и сухопутных офицеров. Никто, однако, не мог похвастаться ее благосклонностью. На вечерах она пела под собственный аккомпанемент на клавесине. Ее колоратурное сопрано было удивительно чистым, но голос не поставлен, поэтому Бронислава фальшивила, что за общим восхищением замечаемо не было. Сказывают, будто за Брониславу стрелялись бывшие по казенной надобности в Одессе секунд-майор лейб-гвардии Преображенского полка князь Баратынский с поручиком Елисаветградского конно-егерского полка князем Оболенским. Но все обошлось благополучно.

Осип Михайлович был по-прежнему весь в заботах о построении порта и города. Очень беспокоили его результаты съемки Одесской бухты, сделанные капитан-командором Биллингсом. В сравнении с картой, составленной тринадцать лет назад лейтенантом Пустошкиным, у Биллингса заметно было значительное изменение. Море наступало на сушу, шел размыв берега. Это могло опрокинуть многие расчеты по строительству порта.

Между тем в Одессу уже втягивались длинные обозы с хлебом. Рейд строящегося порта был уставлен мачтами парусников, в трюмы которых поступало зерно для вывоза за границу. Из хлебов более всего шла пшеница, которая сбывалась здесь негоциантам даже по девять рублей за четверть.

На вольном базаре

На вольном базаре бывали разные непотребства: то гультяи что с воза стащат, то казак Данила Губенко придет в избу градоначальника с челобитной, что из кармана его свиты неизвестный ворюга будго унес пять карбованцев и двадцать пять копеек, то одна торговка другой наденет на голову макотру со сметаной. Гроши Губенко вскорости им же самим были найдены. Их вовсе никто не воровал. По какому-то недоразумению они упали в мотню его штанов. Нашлись эти гроши только через неделю, по той причине, что добрый казачина Губенко, ложась спать, за недосугом, штаны и сапоги снимал только перед воскресным днем.

Недавно был случай… Пришла на базар жена Хвеська – Мотря Хвещиха, чтобы сторговать индюка. Разных индюков, как ощипанных, так и не ощипанных, было много, но именно того, которого Мотря сочла для себя нужным, она надыбала только к полудню. Индюка этого продавала баба из Дальника. У нее были и другие индюки, а также индюшки. Начался между Мотрей и этой бабой жестокий торг. Баба потребовала за индюка карбованец – цена невиданная. Мотря предложила ей полкарбованца, что было не так уж дурно.

– Ты что очумела – такие гроши за индюка. Десятину земли за Дальними хуторами отдают за пять карбованцев, – резонно говорила Мотря.

– В девяносто втором году, – вмешался в разговор рядом стоящий человек, – десятина и вовсе шла за пятьдесят копеек.

– А она за индюка хочет карбованец, – возмущалася Мотря.

– Десятина земли пять карбованцев, а за четверть пшеницы добрые люди берут семь. В Киеве такой индюк и вовсе два карбованца, в базарный день можно взять и три, – продолжал рядом стоящий человек.

– У нас в Ярославской губернии такой индюк пошел бы за пять целковых, – поддержал торговку случившийся тут инвалидный солдат Логинов.

– Тож у вас в Ярославской губернии. Там люди большие деньги зарабатывают, а мой Хвесько за целый день на Карантинном моле не более карбованца и пятьдесят копеек.

– На волах биндюжники перевозят зерно с магазейнов к погрузке на корабли – так зарабатывают и восемь карбованцев в день, – заметил Логинов.

– У нас один вол стал припадать на переднюю ногу, – возразила Мотря, – потому Хвесько на заработки ходит без воза.

– В Подолии если в извоз пойти чумаком, то за неделю восемь карбованцев не заработаешь, – сказал подошедший к столу Грицько Остудный. Он уже был приписан к градскому обществу и ходил в разные вольные работы.

– Ну так что – отдаешь индюка за полкарбованца?

Баба из Дальницкого урочища вместо того, чтобы уступить, как-то было в обычае на Вольном базаре, повернулась к Мотре задним местом, задрала все, не исключая исподнее, и показала ей то, о чем писать здесь, по известным причинам, не вполне прилично. Мотря хотела было поступить таким же образом, однако засовестилась. Вокруг той бабы и Мотри собралось много всякого народу. Каждый на своем природном языке высказывал суждение об этом бабином месте. Те, кто все ценил по размерной значительности, восхищался, а кто был склонен к умеренности – помалкивал, но были и такие, кто бабу порицал. Вскоре в толпе началась свара по причине разности суждений. Мотря схватила индюка и что было силы ударила бабу по тому месту, отчего баба с воза упала и стала истошно кричать: «Караул! Грабют!»

На базаре начался переполох. Каждая торговка думала, что непременно ее грабят. Все пришло в движение, и уже нельзя было разобрать, где ощипанные индюки и где молочные поросята. Усатовский поп Филарет Серединский и дьячок церкви святой Екатерины Хведор пытались увещевать народ, тех, кто в Бога верует, и, справедливо полагая происходящее наваждением сатаны, осеняли базар крестным знамением. Возможно, это и возымело действие, потому что появилась полусотня сторожевых казаков и стала нагайками дубасить тех, в ком сидел нечистый дух.

Мотрю Хвещиху и ту бабу из Дальника, что оказалась Оксаной Чупринихой, полицейский капрал при содействии казаков взял под караул и доставил к полицмейстеру Кирьякову для разбирательства.

В действиях Мотри, а еще более Оксаны, Кирьяков нашел нарушение благочиния и спокойствия обывателей разных состояний, а также пристойности, приличной женскому званию.

Дабы тем возмутителям тишины в городе – Мотре Хвещихе и Оксане Чупринихе впредь неповадно было учинять непотребства, а равно и другим, на них глядя, – решил полицмейстер Кирьяков, – Оксану Чуприниху наказать батожьем по тому месту, что она бесстыдно оголяла на базаре, чтобы впредь сия Оксана жила смирно, от брани удерживалась, другие непристойности не учиняла. Мотрю Хвещиху телесно не колотить, а только увещевать и совестить, указав ей, что впредь индюков пускай берет за ту деньгу, которая угодна продавцам. Буде Мотря не в согласии с продавцами, то пускай уходит восвояси и продавцам принуждение не чинит, поелику продавцы вольны брать за индюков деньгу какую хотят, а коли та цена кому неугодна, тот может тех индюков не брать, а брать в другом месте по цене сходственной. Еще Оксану Чуприниху и Мотрю Хвещиху держать в остроге под караулом три дня и три ночи, пока не одумаются. По дороге в острог побег не допускать, в остроге ножи и другие вредительские орудия не давать, чтоб не порешили друг друга. Ежели Оксана и Мотря быть в остроге не пожелают, то пускай уплатят по четыре рубля каждая на содержание городских лекарей. С тем можно и распустить их по домам. Также Оксане Чупринихе в уважение, что она в женах за исправным, известным своим добронравием казаком Зиновием Чуприной, буде она не пожелает быть сеченной батожьем, уплатить взамен пятнадцать рублей на тех же лекарей.

Базары возникали сами по себе и в разных концах города. Ширились они по мере умножения обывателей как в городе, так и на хуторах. Вольный базар был первым и самым большим. На этом базаре располагались многочисленные лавки, питейные погреба и трактиры, где за какой-нибудь пятак жаловали такую миску борща, что через нее, как утверждали обыватели, и пес не перепрыгнет. Вслед за борщем подавали вареники с творогом на густой сметане. Каждый такой вареник в трактире кумы Соломии говорил за то, чтоб его съели. Это добро запивалось медовухой, которую готовили на хуторах в изобилии, и шла она по гривеннику за кварту. В торговых рядах базара медовуху продавали на ведро. В трактире кумы Соломии ежели вы брали тарелку борща или кварту[49] медовухи, то могли сидеть с утра до поздней ночи, слушая дивные истории и новости со всего света. Надежный человек здесь уверял, что у турецкого султана теперь дети рождаются не с ослиными хвостами, как было прежде, а вовсе без хвостов и нынче у них на голове вырастает нечто, напоминающее рога. Бывалый бродяга рассказывал, что за морями есть сторона, где достаточно открыть рот и туда сваливается такое, чего здесь он отродясь не ел. Есть государства, где люди тащат некоторый род бричек и человек едет на человеке, как у нас на волах или на лошадях, или в крайности, по татарскому обыкновению, на верблюдах.