Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2009) - Новый Мир Новый Мир

«В ненастную, дождливую ночь моего шестьдесят третьего дня рождения я был пробужден ото сна необычной грезой <…> пронеслись передо мной мгновенной вспышкой те самые ранние воспоминания детства <…>. Мне грезилось, что я лечу вниз — о ужас! — сквозь бесконечное темное пространство с невероятной скоростью к земле, которую я вижу как сияющее светящееся зеленое пятнышко в конце длинного тоннеля. Я был уверен, что это падение окончится только с моей смертью <…>. Внезапно я ощутил себя невероятно маленьким, тщедушным, и как будто меня несла на руках высокая, одетая в черное фигура. <…> Вдруг я сообразил: эта женщина моя мать <…>». «За шесть недель перед окончательным крахом Белого движения на Крымском полуострове я перенес очень неудачно сделанную операцию по удалению аппендицита <…>. В течение недели я балансировал между жизнью и смертью <…> я все время находился в сознании, и одна только мысль меня сверлила: остаться живым любой ценой <...>. Только спустя значительное время я смог погрузиться в сон <…>.

Я не молился с детства, но во сне мне привиделось, что, преклонив колена перед иконой, я повторяю слова: „Не хочу умирать, подари мне жизнь”. Богородица улыбнулась, и благосклонно, и чуть насмешливо, и я отчетливо услышал, как ее уста произнесли поразительные слова: „Хорошо, ты будешь жить”. У меня было ощущение, что Она удивлялась тому, что человеку так хочется жить.

Я почувствовал себя таким счастливым, что тотчас пробудился, мокрый от пота, но совершенно без жара. <…> доктор кинулся к моей постели <…> он торжест­венно тряс мне руку <…> „Поздравляю Вас, Вы победили болезнь. Вот уж не думал, что это возможно” <…> я испытал на себе, что неведомая божественная сила <…> умеет вмешаться в судьбу каждой личности. Накануне прихода коммунистов я потребовал, чтобы меня взяли из больницы <…> предчувствие не обмануло меня. Когда назавтра в полдень врач посетил меня, я едва узнал его. За предыдущую ночь голова его стала седой как лунь. <…> За исключением меня среди пациентов больницы были одни только раненые солдаты <…> все эти молодые люди были расстреляны прямо на больничных койках».

Эмиграция, ставшая для русского музыканта Альбрехта трагедией, все же обернулась для нас благом, ибо таким образом столь заботливое к нему провидение в конце концов спасло для нас замечательного музыканта и уникального человека: «Моим единственным счастьем в жизни было: постигать в любви красоту зримого мира и воплощать свои слуховые впечатления невидимого мира. „Является ли это достаточным основанием для существования?” — не­-у­станно спрашивал я себя. И отвечал: „Вот мы увидим. Если Бог есть, то Он, наверное, создал существа, подобные мне, для того, чтобы они имели возможность сказать: ‘Мы жили, как могли, и это на самом деле прекрасно‘”».

Власть, художник и героический миф

Соломон Волков предлагает свою версию истории русской культуры ХХ века

 

Книга Соломона Волкова “История русской культуры ХХ века” сначала вышла в Америке под заголовком “TheMagicalChorus”. “Волшебный хор” — выражение Ахматовой. Не слишком, впрочем, известное. Сам Волков услышал его от Иосифа Бродского, что и зафиксировано в его книге “Диалоги с Иосифом Бродским”. “Нас было четверо: Рейн, Найман, Бобышев и я. Анна Андреевна называла нас — „волшебный хор””, — рассказывает Бродский. Волков перебивает: “„Волшебный хор” — это цитата откуда-нибудь?” — “Нет, думаю, что собственное изготовление. Ахматова, видите ли, считала, что происходит возрождение русской поэзии”, — отвечает Бродский.

В русском издании поэтический заголовок исчез, что вызвало сожаление у некоторых рецензентов. Лев Данилкин, например, чрезвычайно доброжелательно отозвавшийся о работе Волкова, начал свою статью словами: “Неизвестно, с какой стати у волковской книги, впервые изданной в Америке, украли английское название — „Волшебный хор” — и оставили только унылый технический подзаголовок „История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына”, но пение вы непременно услышите и в его магическом эффекте сомневаться не станете. Это книга, к которой приклеиваешься — несмотря на то что голос рассказывает общеизвестную, как кажется, историю” (“Афиша”, 2008, 15 мая).

На мой же взгляд, название убрали правильно (другое дело, что не придумали лучшего). Русская культура со своими драматическими противоречиями, крайностями и враждебностью разных лагерей и персонажей по отношению друг к другу — какой же это хор? Вон издательство “Летний сад” затеяло поэтическую серию “Волшебный хор” — и то хора не получается. Да и само определение Ахматовой какое-то выспреннее, если только не связано с некими ассоциациями. Волков не зря задает Бродскому вопрос, цитата ли это. На месте “ахматоведов” я бы подергала ниточку “Ахматова и Моцарт”: известно, что она любила Моцарта, а по свидетельству литературоведа Виленкина даже занималась изучением его личности и творчества. Связь ахматовского “Реквиема” с моцартовским несомненна, почему бы не подумать, не связано ли и определение “волшебный хор” с “Волшебной флейтой”, заканчивающейся хором “посвященных”, жрецов? (Понимание поэта как жреца не чуждо Ахматовой.)

Но не будем уходить в сторону от книги Волкова, утратившей в русском издании свое название, столь уместное в экспортном варианте, высоко оцененном американской аудиторией. “„Волшебный хор” — это идеальный, ясный и в то же время тонко нюансированный путеводитель по богатой и сложной русской культуре XX века со всеми ее великолепными достоинствами, противоречиями, достижениями и трагедиями”, — приветствует книгу рецензент газеты “Лос-Анджелес таймс”, не забывая похвалить автора за то, что в новой книге он “совершенно отказался от своей прежней манеры писать иногда как бы только для посвященных. В книге „Шостакович и Сталин” это временами затрудняло восприятие для тех, кто не был так же хорошо, как автор, осведомлен в русских делах” (цитирую по переводу, помещенному в журнале “Чайка”, 2008, № 7).

На мой взгляд, книга “Шостакович и Сталин” была написана в предельно ясной манере, с оглядкой на западного читателя, которому автор терпеливо объяснял не только кто такой Кащей Бессмертный или Чапаев, но и кто такой Пушкин. Я отмечала эту особенность работы Волкова в статье “Тайный поединок” (“Новый мир”, 2005, № 2).

Популяризаторская направленность новой книги и ее ориентированность на западного читателя еще более очевидна. Человек, закончивший самую обычную русскую школу, не нуждается в том, чтобы ему объясняли, кто такие Лев Толстой, Максим Горький или Блок (во всяком случае, те, кто не усвоили это из школьного курса, уж точно не возьмут в руки книгу “История русской культуры”). Но достаточно образованный англоязычный читатель вполне может иметь отдаленное представление о русской культуре, и ему стоит разжевать: “Толстой проповедовал предельное опрощение жизни, считал всякую власть безнравственной и незаконной и при этом призывал к непротивлению злу”.

Обратим внимание на слово “путеводитель”, недаром присутствующее в рецензиях на книгу Волкова. Путеводители, как правило, пишутся для туристов, для людей, впервые знакомящихся с чужими городами и чужой культурой. Хороший путеводитель компилятивен и не предполагает личного вклада автора в науку, но требует от него умения организовать избыточный материал, занимательно насадив его на некий стержень.

Сюжетный стержень, на который намеревается Волков нанизать пестрый ворох событий и фактов, — культура и власть. Нельзя сказать, что эта тема не разработана. Но Волков все же преувеличивает степень новизны своей книги, когда говорит в предисловии, что она “первая в своем роде на любом из языков”. У меня другое ощущение: начиная с конца восьмидесятых годов мы то и дело обсуждали одну проблему, по-разному ее формулируя: культура и власть, литература и власть, художник и политика и т. п. Не счесть подобного рода международных конференций, прошедших в разных странах, не говоря уже о статьях, монографиях и сборниках документов, выпущенных в России. Конечно, чаще всего исследователи выбирали конкретную тему, опираясь на новые, недавно рассекреченные документы. Но тот факт, что никто не решался на “комплексную презентацию проблемы”, вполне понятен. Исследование такого рода, по академической традиции, предполагает обстоятельность. Ее, кстати, продемонстрировал и сам Волков в книге “Шостакович и Сталин” (объемом в 640 страниц).

Тут же в работе меньшего объема должна уместиться вся культура ХХ века — да кто ж решится на такой поступок, не страшась обвинений в профанации? Тем более что у нас не водятся историки культуры столь широкого профиля, чтобы они могли одинаково хорошо разбираться в музыке, живописи, театре, кинематографе и литературе. То, что Волков, музыковед по образованию, преодолевая литературоцентризм, свойственный русской культуре, касается в своей книге всех ее областей, — это, с одной стороны, прекрасно. Стоит отдать должное отваге Соломона Волкова и даже простить время от времени встречающиеся некорректные формулировки и неточности: то он напишет, что “героиня одного из самых популярных стихотворений Блока „Незнакомка” — проститутка”, то, намеренно заинтриговав читателя тремя знаменитыми женитьбами Есенина, этих знаковых жен перепутает, заставив поэта бросить внучку Льва Толстого ради АйседорыДункан (в то время как Есенин женился на Софье Толстой всего за три месяца до самоубийства), то напишет, что авторы “Вех” обвинили русскую интеллигенцию в “атеизме, нигилизме и сектантстве (что, по убеждению „веховцев”, привело к поражению революции 1905 года)”, — зарубежный читатель, пожалуй, еще подумает, что сами веховцы были за революцию и жаждали ее победы. Но надо понять, что книга Волкова — не научный труд. Как остроумно заметил Борис Парамонов, “придать интерес такой теме в наш век массовой культуры можно только средствами этой самой массовой культуры”. А массам нужно “кино, детектив, полицейские и воры. Волков сумел это дать” (радио “Свобода”, 2008, 19 ноября). Комплимент многие сочтут сомнительным. Но Парамонов Волкова обидеть не хотел. Элементов массовых жанров у Волкова даже гораздо больше, чем это отметил Парамонов. Вот, например, шаг навстречу кино: автор рассказывает, как встречаются в марте 1899 года “стройный Чехов, с аккуратно подстриженной бородкой, легкий в движениях, со вкусом одетый и державшийся приветливо <…> и Горький — сутулый, рыжий, с желтыми усиками и утиным носом (о котором Толстой говорил Чехову, что „такие носы бывают только у несчаст­ных и злых”), всегда нарочито одетый и размахивающий руками, как мельница”. Портреты персонажей даны едва ли не в движении. Запоминающаяся картинка. И для горьковской манеры одеваться найдено замечательное слово: “нарочито”. Костюм Горького был действительно какой-то маскарадный (о чем мы сейчас забыли), писатель вовсе не следовал в одежде обычаю низших сословий, несмотря на косоворотку и сапоги: косоворотка была из тонкого сукна или шелка, а широкополая шляпа вообще заскочила из какой-то романтической пьесы — такие шляпы не носили ни пролетарии, ни интеллигенты. Волков почти всегда стремится оживить своих героев, найти характерную черту их внешности, речи, манеры одеваться, не забывает упомянуть выразительную деталь биографии. Это безусловно хорошо. Но как отнестись к склонности автора давать запоминающиеся подробности личной жизни своих персонажей, граничащие со сплетней (другая уступка массовым жанрам)?