Будучи крещенной в детстве, я тем не менее не очень хорошо разбиралась в церковных обрядах, таинство соборования было не вполне ясно для меня. Кажется, верующий должен раз в год собороваться, в определенное время года, а соборование в дни тяжелой болезни как бы дает шанс на выздоровление, на облегчение страданий. Отец Георгий какими-то кисточками мазал елеем Митин лоб, говорил что-то тихо, вполголоса, нараспев. Слов я не слышала, но верила им, верила, что Митя поправится. Исповедь, причащение и соборование заняли довольно много времени, но с каждой минутой во мне росла надежда, что любимый мой скоро встанет с больничной кровати и мы пойдем гулять в осенних свежих сумерках, вспоминая прошедшее, как тяжелый сон.
Приходил Девяткин, сидел рядом со мной молча, тяжело вздыхал.
– Танита, вы только скажите, чего надо...
– Ничего не надо. Идите домой.
– Вы меня прогоняете?
Чужие глаза смотрели с обожанием, сочувствием, с собачьей преданностью. Но мне их взгляд был неприятен, словно Девяткин совершал кощунство.
– Идите домой.
Утро не принесло облегчения – я заметила это по еще более ввалившимся Митиным глазам, его безразличию к окружающему. Доктора вокруг нервничали, огрызались друг на друга, при разговоре со мной старательно отводили глаза.
Он лежал совершенно спокойно на белоснежном стерильном больничном белье, укрытый тонкой, но твердой от крахмала простыней, которая начинала шуршать при каждом прикосновении. Лежал так, будто отдыхал в теплый субботний вечер, и только исколотые капельницами руки и бледное, темное лицо напоминали о том, что в воскресенье утром он, наверное, встать не сможет.
– Митя, я тебя люблю, – в который раз повторила я, сидя у его изголовья.
Он говорил, слышал, все понимал, но почему-то устало и равнодушно продолжал разглядывать крашеный потолок над собой, словно видел на его поверхности какие-то странные письмена и тщетно пытался прочитать их – щурился, облизывал губы и никак не желал перевести свой взгляд на меня.
– Митя...
– Таня, я тебя тоже люблю, – тихо, спокойно наконец ответил он.
– Я боюсь, что ты из-за этого сумасшедшего негодяя возненавидишь меня.
– Я никого не ненавижу.
– Митя... Слова такие глупые, жалкие, ими никак не передать то, что я чувствую к тебе. В тебе вся моя жизнь. – Я осыпала поцелуями его ладонь, окропив ее заодно слезами.
– Так мокро... будто дождик брызнул, – слабо улыбнулся он и тихонько вытер ладонь о шуршащую простыню. – Ты не плачь. Все будет хорошо.
– Как хорошо, что хорошо? – с бессильным отчаянием спросила я.
– Все. Пройдет время, и ты успокоишься и не будешь больше плакать. Станешь радоваться солнышку, небу, свежему ветру...
– Ты это так говоришь... Я даже не могу сказать, какты это говоришь... Как будто дальше я буду жить без тебя!
– Таня, миленькая... Кто кого сейчас должен успокаивать? – Он вздохнул с трудом. – Ты просто маленькая эгоистка, требуешь невесть чего у умирающего человека. Прости... но сейчас я не могу сказать тебе ничего оптимистического.
– Нет, это ты меня прости... Ведь все из-за меня произошло!
Он улыбнулся уголками губ, ничего не ответил.
– Митя...
Он молчал, но я знала, что он меня слышит.
– Помнишь, ты несколько раз делал мне предложение? Я все смеялась, отнекивалась, тянула время... Митя, я согласна! Я хочу быть твоей, совсем твоей, чтобы всегда быть только твоей... Твоей женой.
Уголки губ опять дрогнули, но глаза упрямо шарили по потолку.
– Хорошо.
– Что, ты согласен?
– Да, – чуть помедлив, устало ответил он. – Если я выйду отсюда, мы поженимся.
Повисла пауза, нарушаемая только гудением многочисленных приборов, поддерживающих жизнь моего возлюбленного. Я бы хотела, чтобы Митя сам сказал мне эти слова, вновь произнес свое предложение, но он продолжал напряженно рассматривать светло-зеленый потолок... «Маленькая эгоистка...» Нет, Митя не прав. Как бы я хотела исполнить все его желания, все то, о чем он мечтал когда-то... Невозможно, невозможно, чтобы я опоздала!
К вечеру доктор со старинным русским именем Савелий беседовал со мной в больничном буфете. Мы говорили о каких-то пустяках сначала, потом, когда он наконец увидел, что я расправилась со своим жалким ужином – стаканом кефира и булочкой, начал:
– Танита, вы должны быть ко всему готовы...
– Да, я понимаю, – спокойно ответила я, хотя внутри меня все задрожало. – Сколько еще?
– День, от силы два. Операция не поможет. Я хотел вам сказать это раньше, но тогда была небольшая надежда, что, возможно, процесс будет развиваться в ином направлении. Теперь же этой надежды нет.
– Совсем... совсем никакой надежды? – Я еще не верила услышанному. Вернее, не хотела верить.
– Держитесь. – Доктор холодно и пристально смотрел мне в глаза, и под его мрачным взглядом я не могла позволить себе расслабиться, впасть в истерику.
– Что же делать? – растерянно спросила я.
– Ничего не надо делать. Все произойдет само. Медицина в этом случае бессильна, жестоко терзать уже истерзанный организм.
– Жестоко ничего не делать! – попыталась возразить я, но мой собеседник остановил меня ледяным взглядом. – Сколько надо заплатить? Я готова, сколько угодно...
– Ни за какие деньги вашему Мите уже не поможешь. Держитесь.
Доктор Савелий хотел встать, но какая-то неясная мысль не давала мне покоя.
– Нет, постойте! Я о другом... Нас ведь могут здесь обвенчать?
– О чем вы?
– Хотя бы один час, одну минутку быть его женой, быть с ним единым целым, чтобы даже в загробной жизни...
– Поговорите с отцом Георгием, – ласково прервал он меня. – Я, со своей стороны, никаких противопоказаний для церемонии не вижу. Кажется, я сам подсказал вам это в прошлом разговоре.
– Савелий, почему он... почему Митя сейчас так безразличен ко мне?
– Милочка, ну вы даете! – развел он руками. – Человек при смерти, а вы от него требуете...
– Да, все понимаю. Но раньше, сколько я его помню, он думал только обо мне, он мечтал о свадьбе, он... Нет, даже невозможно описать... Митя просто дышал мной!
– Охотно верю. – Он царапнул меня тем особенным взглядом, которым смотрели на меня окружающие люди все последние дни.
– Отчего же теперь такая перемена, словно и не было ничего этого раньше?
– Только в любовных романах да в дешевом кино влюбленные страстно целуются на смертном одре. В жизни все по-другому, я уж повидал. Ваш Митя умирает, ему не до возвышенностей всяких. Сейчас его невеста – смерть, уж извините за пошлое поэтическое сравнение.
– Нет... – Я закрыла лицо ладонями и на какое-то время оцепенела вся. Сбывалось то, во что я отказывалась верить, – я была совершенно бессильна и беспомощна перед судьбой.