Низкий черный «Пингвин» прошел почти вплотную у носа ледокола. Бросательный конец, отяжелевший от влаги, просвистел в воздухе, коснулся палубы «Прончищева».
Прежде чем он успел соскользнуть, мичман подхватил его, потянул из воды прикрепленный к нему пеньковый проводник. И стальной трос, подтягиваемый десятками рук, пополз на палубу вслед за пеньковым.
На кораблях кружились электрошпили, сгибались и выпрямлялись спины моряков.
Мичман, смотрите, чтоб слабина была! — кричал в рупор с мостика Сливин.
Есть! — отвечал Агеев.
Вира! — выкрикивал Агеев команду, привычную еще со времен работы на гражданских кораблях.
Снаружи тросов стоять! — предупреждал он моряков, без достаточной осторожности работавших на баке.
Семафор на док — по местам стоять, с якоря сниматься! — скомандовал наконец Сливин. Снял фуражку, под холодным ветром вытер вспотевший лоб.
Жуков писал флажками над качающимся, серым с просинью океаном, в бессолнечном свете задернутого тучами неба.
Было видно, как взлетел над доковой башней, забился на ветру белый круг на длинном красном полотнище — ответный вымпел «ясно вижу».
Лоцман Олсен сосредоточенно шагал по мостику ледокола.
Курнаков вышел из штурманской рубки, стоял прямой, молчаливый. Все в штурманском хозяйстве готово к продолжению похода.
Над неподвижно стоящим доком стал вздыматься металлический гром. Было видно, как вползают из воды на палубу черные звенья якорных цепей.
«Не подвел Ромашкин. Времени не теряет, славно разворачивается с якорь-цепями», — подумал главный боцман.
Кружилась широкая стальная катушка носового шпиля.
Смычки якорь-цепи с грохотом струились на палубу ледокола.
Матрос с шлангом в руках обмывал цепь, из клюза обрушивалась за борт плотная водяная струя.
«Пингвин» качался неподалеку на волнах. Трос, соединивший его с «Прончищевым», уходил провисающей частью в глубь океана.
Чист якорь! — крикнул Агеев в мегафон на мостик.
Чист якорь! — доложил старший помощник капитану Потапову.
— Стоп шпиль! — скомандовал старший помощник. Караван двинулся в сторону шхер. Проплывали мимо хмурые очертания острова Скумкам.
Агеев не торопясь шел на корму. Открылась дверь палубной надстройки. Наружу нетвердо шагнул, оперся на поручни похудевший, белеющий забинтованной головой Фролов.
Сейчас же вернитесь! — строго сказала Ракитина, выйдя на палубу следом.
Да я, Танечка, только на минутку. Ветра морского понюхать. Сил нет больше киснуть в каюте!
Фролов глубоко дышал, жадно смотрел в океанскую даль.
Дайте хоть прочесть, что там с дока пишут…
Если сейчас же не вернешься в каюту — честное ленинское, напишу рапорт капитану и ходить за тобой перестану! Пользуешься, что доктор отлучился, — сказала Таня.
Ее глаза так выразительно блеснули, что Фролов покорно повернулся к двери.
Да я только бы еще полминутки…
Поговори у меня! — оборвала Таня, придерживая дверь. Фролов шагнул в коридор. Он и вправду чувствовал себя еще очень слабым…
Таня остановилась у поручней. Постояла, глядя вдаль, обернулась, увидела Агеева, задержавшегося невдалеке.
— Сергей Никитич! — радостно вскрикнула Таня.
Она порывисто шагнула к нему. И мичман, весь просияв, протянул обе руки, вобрал в свои ладони ее легкие застывшие пальцы.
А я и не знала, что вы теперь с нами… Что же не зашли, Сергей Никитич, не навестили? — говорила Таня с улыбкой, тихонько высвобождая руку.
Не успел, Татьяна Петровна, — тоже улыбался Агеев, — Да я теперь часто к вам наведываться буду.
Еще, может, надоесть успею, помешаю вам Димку Фролова лечить.
Он шутил — весь во власти охватившей его радости, но Таня вспыхнула, сердито сдвинула брови.
Надоел мне этот ваш Димка. Непослушный, болтун. Ходишь, ходишь за ним, а он вот вырвется, как сейчас, и все лечение пойдет насмарку.
Нет, Фролов парень хороший, душевный…— продолжал мичман шутливо, но вдруг осекся — что-то поразило его в Танином разгоряченном лице. — Он и впрямь человек хороший, — серьезно, тихо сказал мичман. — Если, Татьяна Петровна, по сердцу он вам…
Сергей Никитич замолчал, внутренне весь напрягся. Так напрягался на фронте, в бою, когда, бывало, вставал из укрытия, зная: в следующий момент, может быть, ударит в тебя смертельная пуля.
— Я таких, как он, болтунов, хвастунов ненавижу, — горячо, страстно сказала Таня. — Почему он всегда пустяки болтает? Почему он несносный такой, нескромный! Не как некоторые другие…
Агеев слушал, опустив глаза.
Подвигами своими на Севере хвастается то и дело. И в базе, когда меня пройтись пригласил, показал на памятник морякам-гангутцам и говорит: «А ведь я тоже гангутец, на Ханко сражался. Мне с боевыми друзьями еще не такой памятник поставят»… Ну зачем, зачем так о себе говорить?..
Стало быть, вы памятник этот видали? — почти непроизвольно произнес мичман.
Видала… — она открыто взглянула в его потемневшее лицо. — Сергей Никитич, что с вами?
А в тот вечер, когда я в библиотеке вас не застал, когда беда с Жуковым стряслась, вы у памятника того не проходили?
Она молчала, вдруг побледнев. Он молчал тоже, потом сказал раздельно, не отводя глаз:
Папаша мой, Татьяна Петровна, при случае, бывало, пословицу одну вспоминал: «С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься».
С ложью? — повторила она. И вдруг какое-то мучительное выражение возникло на Танином лице, дрогнули губы, беспомощно и в то же время надменно скосились глаза.
Она повернулась, дернула ручку двери, не прибавив ни слова, скрылась в надстройке.
Мичман прошел на корму, где мерно всплескивали, чуть напрягаясь, два стальных троса в белом кипении забортного буруна.
Снова охватывали его привычные походные ощущения: дрожь и покачивание палубы, неустанный свист ветра. Но где то глубокое спокойствие, та радость за-; служенного отдыха, которые обычно следовали за хорошо оконченной работой?
Внезапно сердце его забилось рывками. «Сергей Никитич», — послышался откуда-то издали призывный, слабый Танин голос. Решил не оглядываться, потом все же оглянулся. Нет, это только послышалось ему. Он стоял и стоял, глядя на бушующий след ледокольных винтов.
Он знал — нельзя бесконечно стоять так. Нужно наконец решиться. Пойти к Андросову, доложить о своих чудовищных подозрениях. А ноги словно приросли к палубе. Но вот он вздохнул, решительно пошел по шкафуту. Сумрачно смотрели глаза Агеева с жесткого, словно отлитого из темной меди лица.
Глава двадцать вторая
МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ
— Войдите, — сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.
Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.