Читать интересную книгу Последняя женская глупость - Елена Арсеньева

Вот в общих словах история, без особых подробностей. Эти камушки у него от деда. Дед его во время войны работал на каком-то якутском алмазном месторождении. Молодой геолог, по распределению его туда послали. Жили они в бараках, в смысле ИТР, инженерно-технические работники жили, а работали в карьере преимущественно зэки. Рядом был лагерь. Коля обмолвился, дед будто бы говорил, что такой жестокости к людям никогда не видел. Рассказать только, как их обыскивали после работы! Особенно зэков, к ИТР отношение было полегче. Казалось, что и крошки алмазной не сопрешь. Однако русский человек большой мастак – крали и там, и еще как крали…

У деда был приятель – жили они в одной комнате. Постарше его, уже года два работал на копях, опытный человек и классный специалист. Собирался уезжать, срок договора у него заканчивался. И вот однажды разболелся у него живот от непропеченного хлеба, да так, что в крик. Недолго мучился – помер чуть ли не в сутки. Заворот кишок. Тайга, война, врачей нет. Короче, отдал концы мужик, и его похоронили. А надо сказать, что дедок Колин, по его словам, был человек весьма ногастый. То есть лапа у него была огромная, размер сорок шесть. И такие валенки раздобыть ему было сложно, вечно маломерки носил, а в маломерках нога мерзнет. Сосед же тоже оказался могучим дядькой, валенки у него были какие надо, и не просто подходящего размера, а отменно подшитые. В таких по воде пройдешь, аки посуху!

И после его смерти Колькин дед их со спокойной совестью зачалил. Поставил к печке посушить, да и задремал. А они затлели. Проснулся дед, кинулся к печке, да поздно – на одном подметка уже отвалилась и занялась. Начал ими бить об пол, чтоб затушить огонек, – и тут из прогоревшей подметки посыпались камушки… А потом выяснилось, что оба валенка были подбиты алмазами. Как уж накрал их покойник – неведомо, а накрал.

Дед Колькин, наверное, должен был о находке доложить. На его месте так поступил бы каждый советский человек. Каждый, но… не он. Не сделал он этого. Заховал камушки понадежнее, в те же валенки зашил, а потом вернулся с ними из Якутии домой, в Благовещенск, когда отработал договор. Они ведь, Резвуны-то, в Благовещенске раньше жили, на Дальнем Востоке. Вернулся дед небедным, зарплата у него была огромная, потом пенсия пошла, какая надо, и трогать этот клад у него не было никакой надобности. Да и опасно! Колька говорил, миллионов на двадцать долларов шахматы тянут! Даже если он по своему обыкновению и привирал вдвое, все равно хорошая сумма, не так ли?

– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?

– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.

– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?

– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?

Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…

Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.

Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!

И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск. Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.

Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.

Григорий сказал: «Дед вернулся из Якутии домой, в Благовещенск… Они в Благовещенске жили, Резвуны…»

Римма зачем-то вскочила, подбежала к окну. Отогнула шторку, и очарование лунной ночи сразу исчезло, словно туманное заблуждение, словно некая таинственная недомолвка. Внизу лежала холодная, продутая ветром Покровка, по которой сонно брела подгулявшая компания.

Римма стояла под форточкой, дрожа, и думала: ее отец жил в Благовещенске.

Николай Александрович Резвун – тоже родом оттуда.

Имя ее отца – Николай Александрович Резвун.

Так это что получается – она дочь Резвуна? Того самого Резвуна?

Да разве такое может быть?!

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Нижний Новгород

На книжный рынок на площадь Ленина, куда он двинулся прямо с вокзала, Бергер съездил совершенно напрасно. Книги, да кассеты, да компьютерные диски – вот все, что он там нашел. Несколько продавцов значков, поняв, что Бергер к их товару интереса не проявляет, к нему мгновенно охладели и переключились на более перспективных людей. Вообще слово «авторучки» вызывало у них почему-то нездоровое хихиканье.

– Чернилами писать? – ужаснулся один из продавцов, дядька в огромном малахае, из-за чего личико его, сморщенное от времени, словно печеное яблочко, казалось по-детски маленьким. – А зачем мне? Я еще в школе, помню, с этими ручками маялся, они мне вечно в портфель проливались.

– Чернилами писать? – хмыкнул другой, помоложе. – А зачем? Компьютер есть!

Бергер разделял эту точку зрения, крыть было нечем.

– Знаете что? – сказал наконец мужик в малахае. – Вы на Покровку сходите. В садик Яши-шапочника. Там коллекционеры всех мастей тусуются – нумизматы, филателисты, филокартисты, еще хрен знает кто. Может, найдете и тех, кто авторучки собирает.

Бергеру потребовалось изрядное мыслительное усилие, чтобы понять: садик Яши-шапочника – это садик Якова Свердлова на Покровке, как раз на пересечении с трамвайной линией. Посреди маленького, уютного, заросшего бузиной скверика торчал из постамента не то чугунный, не то бронзовый, не то вовсе каменный торс некоего жуткого существа, в котором только после прочтения памятной таблички можно было узнать несгибаемого революционера, уроженца этого города. Помнится, было время, когда ряженые казаки пытались низвергнуть статую большевика, да и вообще нормальные люди считали, что место этому жуткому типу на свалке истории, однако за Яшу-шапочника пылко вступились как коммунисты, так и демократы: первые – по причине идеологического родства, вторые – какого-то другого. Был момент, некие лихачи пытались у Яши голову отрезать с помощью газового резака, но резак против Яши не выдюжил. Дальше шума и свиста дело не пошло. Так и не тронули монстра, летом засиженного птицами, а сейчас, в декабре, заваленного снегом. На его голове лежал сугроб, и впрямь напоминающий шапчонку.

Как вскоре убедился Бергер, по выходным около Яши действительно собиралась масса народу, и, увидев такое количество коллекционеров, он несколько воспрянул духом. Впрочем, преждевременно, как выяснилось вскоре, потому что авторучками никто не интересовался. Вообще никто!

Бергер обнаружил даже коллекционера плюшевых мишек, который тоже искал собрата по хобби. И, что характерно, нашел! Бергер же по-прежнему оставался в гордом одиночестве, постепенно перешедшем в полный вакуум. Этот вакуум создали вокруг него осторожные вопросы на тему, знает ли кто-нибудь умельцев, которые занимались бы виртуозной подделкой тех или иных дорогих вещичек. От подобных вопросов народ резко скучнел и спешил отвалить подальше от Бергера. Подзадержались только двое: один филокартист и один нумизмат, да и то лишь потому, что при каждом имело место быть слишком большое количество экспонатов, с которыми вот так сразу ноги не унесешь.

– Подделка? Да вы что, это же подсудное дело, – с праведным негодованием сказал филокартист, словно бы насквозь, через куртку и пиджак, видя служебное удостоверение Бергера, лежащее во внутреннем кармане. – Кому охота связываться?

– Подсудное! – воскликнул и молодой, очень веселый нумизмат. – Я недавно был на выставке художественного творчества зэков – там такие подделки! Закачаешься! Вот где умельцы сидят. Ну им делать все равно нечего, вот и оттачивают мастерство. Небось они все что угодно подделать могут, за то и мотают срок. А нам зачем? Мы с законом дружим, да и неинтересно с туфтой иметь дела.