Читать интересную книгу Полная гибель всерьез - Юрий Пивоваров

Ведь русский путь — это пространственная экспансия. И чем больше сжимается наша территория, чем глубже вытесняют нас на север Евразии, чем ближе западные границы к Москве — а они уже под Смоленском, как четыреста лет назад, чем неотвратимее американо-европейский «Drang nach Osten», хоть и в бархатном либеральном, soft-варианте, тем прочнее и яростнее («пусть ярость благородная…») станут наша духовная красота, наше духовное одиночество и избранничество…

Я не ёрничаю. Не посмеиваюсь. Мной владеет предчувствие неотвратимых испытаний, которые ждут нас. Властно-передельный социум без «материи» для передела и энергии для власти, в съеживающемся пространстве, на положении de facto мирового изгоя, «больного человека», о котором все хотят побыстрее забыть, но — с мощной имперской памятью, напряженной и живой универсалистской духовностью, уязвленной гордостью и гордыней, — что сотворит он, на какие деяния подвигнется, как будет искать путь выхода из исторического тупика? Немощный, больной, бедный, привыкший к унижению и величию, подобострастию и поучению, извечной вторичности («все» заимствовано) и высокомерному первородству, универсалистский и самодостаточный, — что скажет мой русский мир в ближайшие годы себе и другим?

Боюсь: все то же. Что и всегда. Подтверждением этому моему опасению являются и Ленин, остающийся центральной и смыслообразующей величиной нашей культуры, несмотря ни на что, несмотря на титаническое усилие Солженицына (вы этого еще не поняли? вы полагаете: Ленин спекся? вы наивно повторяете: «Пушкин — наше всё»? — о, если бы это было так…); и выборы 26 марта 2000 г. — с передачей власти, «Единством», информационным киллерством, единством единственного претендента-наследника и народа, и мы все, привычно и покорно готовые снова раболепствовать, дрожать от страха, иметь в виду «прослушку» телефонов, понижать голос, обсуждая «политику», издеваться над неудачливыми «демократами» и «реформаторами», презрительно и лукаво насмехаться над постаревшими диссидентами…

Так что же? Отрекаться от нашего XX века? С ужасом, омерзением, страхом бежать его руин (Россия всегда строит только руины, по слову П.Н. Милюкова)? Чур меня, чур меня.

И в особенности проклятое коммунистическое прошлое. Все эти бесконечные гулаги и коллективизации, чистки и зачистки, войны и ненависть. Забыть, отвернуться, попытаться всё начать заново. Учиться и подражать более успешным и удачливым народам…

Да, нет. Никогда. Никогда не только не отворачиваться и не отвергать этот бесценный опыт, это воспитание — смертью и страхом — души, эти незнакомые никому, кроме нас, отчаяние и безнадежность. Напротив, именно на этом знании строить настоящее и будущее. Когда все потеряно. Когда нет никаких надежд и реальных ресурсов. Когда мир устраивается на какой-то неведомый нам лад и мы этому миру не нужны. Даже мешаем не очень. Когда История, кажется, забыла о нас … Вот это и есть лучшее положение для старта.

Мы наследуем громадное богатство XX столетия. Точнее всего смысл и содержание этого богатства выражены в двух формулировках: «И в значенье двояком / Жизни бедной на взгляд, / Но великой под знаком / Понесенных утрат» и «Только размер потери и / делает смертного равным Богу». То есть наша единственная опора — «понесенные утраты» и «размер потери». Ничего более прочного, твердого и представить себе невозможно.

Так и следует понимать пастернаковскую строчку, вынесенную в заглавие этого импрессионистического этюда с метафизическим уклоном. «Полная гибель всерьез» — это не отказ от жизни, не холодное «ничто», не белый флаг над поверженной крепостью. Это — метанойя, перемена ума; это — и надежда на перемену исторической участи России.

Историософия или антропология?

История не в том, что мы носили, А в том, как нас пускали нагишом.

Б. Пастернак

Наверное, у каждого поколения, у каждой эпохи существует потребность в историческом самоопределении, историософской рефлексии. Но бывают времена, когда эта потребность ощущается особенно остро. Сегодня как раз такое время. Во всяком случае, в нашей стране, для нашей страны…

Это, с одной стороны. С другой — русское сознание всегда было ориентировано на философско-историческую проблематику. Все у нас решалось в ее контексте. И сама она стала «фирменным знаком», важнейшей характеристикой отечественной культуры. Однако несмотря на напряженность историософских поисков, на жар историософского горения, русская мысль и русская наука подобно иным (европейским) уложились — в общем и целом — в два подхода. Формационный и цивилизационный.

По сути, в русской традиции никому еще не удалось вырваться за их границы, сбросить эти шинели. Да, кстати, никто особо и не стремился (может быть, только Лев Шестов и отчасти Соловьев с Бердяевым; но, конечно, не их пути стали для русского ума магистральными). Впрочем, как и на вечноманящем и вечноненавидимом Западе.

Что ж, рассмотрим существо и специфику этих двух господствующих типов осмысления и упорядочения исторического процесса. Ведь без этого и вне этого, коль эти типы действительно господствуют, не подойти к теме самоопределения современного человека во времени и (социальном) пространстве.

Начнем с формационного, как более привычного, — о нем мы узнавали еще в школе. И на всю жизнь обязаны были запомнить, что мировая история, по Марксу, состоит из пяти сменяющих друг друга формаций. Все остальные подходы к истории объявлялись нашими учителями идеалистическими. Затем, став студентами, читали об «азиатском способе произволства», об энергичной полемике вокруг него, которая не одно десятилетие шла (в основном) среди ученых-востоковедов. Должен сказать, что именно эта полемика посеяла во мне, студенте конца 60-х — начала 70-х годов, первые «историософские сомнения».

Но, как выяснилось впоследствии, не один лишь «азиатский способ производства» угрожал моему «школьному марксизму» с его жесткой пятичленной формулой. Оказалось, что наука (советская и зарубежная) обнаружила в классическом марксизме три варианта осмысления истории. 1. В соответствии со способом производства в истории человечества выделяются пять общественно-экономических формаций: первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая. 2. В соответствии с господствующим типом материальных отношений (т. е. воспроизводимым типом отношений собственности) историю можно разделить на три «крупные формации»: первичная, или архаическая, формация с господством общей (общинной) собственности; вторичная, антагонистическая формация с преобладанием частной собственности, третья «крупная формация» — коммунизм — основана на общественной собственности. 3. В соответствии с выявлением исторических типов общественных отношений зависимости и свободы. Здесь за основу берутся исторические способы соединения в целое общественных индивидов (т. е. природа их социальности) и конкретно-исторические способы соединения работника и средств производства. В результате в истории прослеживаются три типа, три ступени развития общества: докапиталистические (в том числе и первобытные), капиталистическое и коммунистическое.

Конечно, все эти три версии осмысления исторического процесса не противоречат друг другу, поскольку в основу положена одна субстанция — материальное общественное производство. И существуют они лишь потому, что сама субстанция рассматривается под различными углами зрения. Но мне-то важно подчеркнуть именно возможность различных углов зрения в рамках марксистского формационного подхода. Эта возможность, безусловно, расширяет поле историософского маневра и позволяет несколько иначе, чем в «школьном марксизме», увидеть ход исторического развития. Возникает ситуация, при которой в определенной степени снимается жесткость гомогенной стадиальности пятичленной формулы. Само формационное видение становится более гибким. Хотя, разумеется, я отдаю себе отчет в том, что вторая и третья версии разработаны гораздо менее первой и являются фактически ее вариантами.

Далее. Хорошо известно, что наряду с марксистским формационным подходом к истории существует множество иных формационных подходов. Вспомним, к примеру, Кондорсе с его десятью последовательно сменяющими друг друга эпохами мировой истории; Сен-Симона, говорившего о четырех этапах истории в соответствии с четырьмя этапами развития общечеловеческого разума: идолопоклонство (первобытное общество), политеизм (античное рабовладельческое общество), монотеизм (феодализм) и физицизм («промышленная система»). Вообще, роль Сен-Симона в становлении формационной философии истории огромна. Скажем, трудно переоценить его идею, что исторический процесс совершается путем постоянной смены созидательных эпох (данная общественная система развивает постепенно и до конца свои принципы и возможности) разрушительными эпохами (кризис данной системы, ее разрушение и начало построения на основе новой идеи более высокой общественной организации). Вспомним также Конта, сформулировавшего «позитивную теорию общественного процесса» (или социальную динамику). Он выделял в мировой истории три главные стадии, каждая из которых соответствовала определенной стадии в развитии человеческого ума, — теологической (или фиктивной), метафизической и позитивной. Сильное влияние на становление формационного мировоззрения оказал и Гегель (идея преемственности трех этапов мировой истории — восточного, греко-римского и германского). Вообще, позапрошлое столетие (и конец XVIII) было в Европе «золотым веком» формационного типа историософского мышления. Но и в XX западная мысль продолжала плодотворно разрабатывать эту жилу: теория модернизации (со всеми ее разновидностями), концепция «стадий роста» У. Ростоу и др.