был потрясен. Здесь, в Бенаресе, от этих рикш в глазах рябит. И я даже слышал серьезные рассуждения о «техническом прогрессе» в этом виде транспорта. Дескать, прежде, как известно, рикша впрягался сам непосредственно в маленькую двуколку. А теперь, мол, эта двуколка под небольшим навесом пристроена к велосипеду, и рикше остается всего-навсего поэнергичнее крутить педали.
Всего только… Нет, к этой картине привыкнуть немыслимо. Человек, впряженный в повозку другим человеком. Это уже не просто мученик, полусожженный солнцем, существо с дубленой кожей и широкими струями пота на лице. Это — символ бесчеловечности, это живое напоминание о том, с чем нельзя смириться.
Самый медленный и ненадежный способ передвижения в этом городе — это автомобиль. К такому выводу мы пришли на собственном опыте. Чем глубже мы погружались в живое месиво толпы, тем плотнее шли пешеходы и тем невозможнее становилось продвижение нашего вместительного форда, который мог бы без особых усилий развить двухсоткилометровую скорость, а здесь, в Бенаресе, шел сначала темпом велорикши, затем перешел на ослиную трусцу и наконец начал, как стреноженная лошадь, останавливаться через каждые два-три шага. Не случайно в этом городе так мало машин.
Бенарес, колыбель индуизма, стоит на берегу священной реки Ганг. Ее воды исцеляют от всех болезней. Их, эти волшебные воды, набирают в большие кувшины и увозят в ближние и дальние деревни, где все страждущие трепетно ждут святой воды. В Ганге купаются не только для избавления от мук физических, но и для духовного очищения, для того, чтобы освободить свой дух от ненасытных позывов греховной плоти.
Нельзя быть в Бенаресе и не побывать на берегу Ганга. И мы, конечно, отправились туда, дождавшись второй половины дня, в тщетной надежде на то, что жара спадет. Сначала мы ехали в машине. Но в ней добраться до берега не удалось. За несколько кварталов пришлось оставить автомобиль и отправиться дальше пешком, буквально проталкиваясь локтями сквозь нескончаемые толпы народа.
Внезапно и стремительно спустилась южная ночь. На черном плюшевом небе зажглись звезды. Мы движемся в общем потоке, не спрашивая о дороге, уверенные, что толпа вынесет нас к Гангу. А вокруг, несмотря на ночь, все кипит и кипит торговля. По обе стороны улицы, по краю тротуара, поджав под себя ноги, сидят гусиным рядком бойкие торговцы. Их товары разложены на циновках, на холщовых мешках. Бесконечные лавчонки, лотки теснят друг друга, сталкивают в глубину тротуара. Непременный атрибут улицы — все те же коровы, которые бродят, покачиваясь, обводя всех своим отрешенным философическим взглядом.
— Далеко еще до Ганга?
— Квартала три будет.
Чем ближе к священной реке, тем больше уличная картина напоминает кочевье старого казахского аула. Только куда многолюднее. Вспоминаются и пушкинские цыгане. «Они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют…» Тут и шатров-то нет. Прямо на расстеленных мешках лежат мужчины в ожидании ужина. Женщины готовят еду тут же, на железных печурках вроде пресловутых «буржуек» времен нашей гражданской войны. Полуголые или совсем голые ребятишки пищат и цепляются за материнские подолы. Почти все дети попрошайничают. И многие делают это уже вполне профессионально. Маленькие оборвыши наметанным глазом сразу различают иностранца, и тогда уже нет прохода. Окружив нас плотным кольцом, они протягивают сложенные лодочкой ладошки. Дитя, вымаливающее милостыню… Вот это подлинно невероятное зрелище для нас!
Некоторые ребятишки уже догадались, что подаяние будет тем щедрее, чем больше сумеешь выделиться из ряда, привлечь к себе внимание. Тщедушное голенькое тельце девятилетней девчушки размалевано белыми полосами, точно шкура тигренка. Той же краской разрисовано и все ее лицо. Подглазницы густо вымазаны красным. Грязные, засаленные коротко остриженные волосенки топорщатся ежиком. Маленькое страшилище не протягивает руку, а слегка шлепает прохожих хлопушкой-мухобойкой. Потом выразительно тычет себе грязным пальчиком в рот.
Но вот среди толпы маленьких нищих выделяется предприимчивый семилетний коммерсант. Он вызывает симпатию. Не клянчит человек, пытается заработать честным трудом. Он продает вырезанные из камыша свирельки. Товар лежит в маленькой торбочке, висящей на шее. Мальчишка демонстрирует качество своего инструмента, поднося свирельку ко рту и выводя несколько тактов странной пронзительной мелодии. Потом тоненьким дребезжащим голоском выкрикивает цену своего товара:
— Уан рупий! Уан рупий!
Такую коммерцию грешпо не поддержать. Я приобретаю свирельку и, расплачиваясь с купцом, мысленно воспроизвожу рядом с его озабоченным лицом веселые озорные глазенки его ровесника — моего оставшегося на родине сынишки. Ему этот торговец свирельками был бы непонятен, как обитатель другой галактики.
Странная мелодия, издаваемая свирелькой, и ломкий стеклянный голосок мальчишки привязались ко мне надолго. Уже мы вышли к берегу Ганга, а в моих ушах все еще звенело: «Уан рупий! Уан рупий!»
Но вот наконец и берег священной реки. Высокий крутой берег Ганга. Конец улицы, по которой мы шли, упирается в гранитные ступени. Смолк, почти иссяк и нескончаемый базар. Теперь мы движемся в толпе паломников.
Кругом нас люди того типа, который в древней Руси выразительно назывался «калики перехожие». Это какой-то парад нищих, сирых, убогих, обездоленных. Острые ребра выпирают под темной, точно обугленной, кожей полуголых старцев. Живописные лохмотья, как с гвоздиков, свисают с плеч древних старух.
Я едва удерживаюсь на ногах, чтобы не наступить на седые космы больного старика, что умудрился заснуть на грязной ветошке, расстеленной прямо на гранитных ступенях. Пониже его сидит урод, точно сошедший с картины Гойи. Рядом с ним — обрубок человека без обеих ног, без одной руки, горбатый, одноглазый… Из каких страшных снов он явился? В каком кошмаре родился тот нечеловеческий стон, с каким он протягивает за милостыней свою единственную руку?
Что больше всего потрясает-это та спокойная будничность, с которой на таком фоне развертывается повседневная жизнь людей. Многие купаются. Женщины стирают белье. На маленьких лодчонках, стоящих у берега, тоже копошатся люди, идет какая-то хозяйственная возня.
Здесь уже сложился свой особый быт, не считающийся со сменой дня и ночи. Когда на утро следующего дня для нас была организована лодочная прогулка по Гангу, мы увидели на берегу реки точно ту же картину, что наблюдали ночью. То же многолюдье. И люди все так же непрерывно купаются, умываются, стирают белье, чистят рыбу, моют посуду. Древняя священная река безропотно принимает в себя все отбросы такого большого, такого перенаселенного города. Но от этого она не перестает восприниматься как священная. И тот черный изнуренный человек, что, стоя по пояс в реке, истово и шумно полощет горло водой, полной нечистот, конечно же, незыблемо верит в чудотворные свойства вод Ганга.
Как объяснить все это? Легче всего было бы повторять избитые места традиционной западной литературы