– Вы знакомы с графиней Бротонской? Не стоит и говорить, Эдит была в аду.
Я бы спас ее немедля, но Адела удержала меня. Я вот думаю, не испытывала ли она злорадного удовольствия от того, что Эдит демонстрировали, как пленницу римского триумфатора. Адела никогда не рисковала своим положением в старом лагере, отправляясь завоевывать новый, и я думаю, ей было трудно не испытать победного волнения. Саймон подошел к нам, сияя. Есть люди, которые содрогаются от одной мысли оказаться «предметом» новостей, и есть, наоборот, те, кто жить без этого не может. Саймон был их последних. Пока все присутствующие с легким любопытством провожали его взглядами, он был в своей стихии. Мы отошли, оставив Аделу обрабатывать ради меня довольно мрачного директора по кастингу.
– Как дела? – спросил я.
– Отлично, – ответил Саймон. – Замечательно.
– И что будет дальше?
– В смысле?
– Развод, свадьба, заявление для прессы?
Саймон поднял брови и развел руками.
– Ну и ну! – воскликнул он и рассмеялся, сверкнув зубами. – Ты говоришь совсем как моя мать.
Очень легко забыть, что даже у таких людей, как Саймон, бывают матери. Какая-нибудь достойная вдова мелкого чиновника в квартирке в Лезерхеде, не понимающая, что происходит. Он меня порядком разозлил.
– Ты же понимаешь, что зашел очень далеко? Ты не видишь, что сделал больно многим людям?
Он погладил меня по щеке.
– Да ладно тебе, – сказал он.
Безусловно, Адела получила от вечера огромное удовольствие. Настолько же, насколько Эдит измучилась, пока ее водили по комнатам, как священную корову. Адела наблюдала, как она старается завести светскую беседу с этими людьми, которые так поразительно походили на «обычных людей» – тех самых, от которых Эдит так хотелось навсегда сбежать в юности, на что она потратила столько сил и времени. По иронии судьбы, как бы ни был ей ненавистен «мир игры в имена», Эдит постепенно привыкла к утешительному уюту закрытых клубов. И вдруг она снова оказалась в чистом поле, где никто не знал людей, с которыми она знакома. Она была на грани паники. О чем говорить с людьми, с которыми у вас нет ни общих интересов, ни общих знакомых? Проведя столько времени в Бротоне, она и забыла.
– Надеюсь, она довольна тем, что происходит, – сказала Адела, кутаясь в пальто, когда мы тронулись в длинный путь на юг.
– Да?
– Нет, ну правда! Что она натворила? И уйти, не родив ребенка! Теперь, если дверь захлопнулась, она захлопнулась навсегда. Какая дура!
Меня до сих пор временами повергала в шок житейская мудрость моей жены, которая так прекрасно уживается в ней с ее большой и – я точно знаю – вполне искренней добротой.
– Разве не лучше, что у них нет детей?
– Лучше для кого? Лучше для Чарльза и Гуджи. Не для нее. Родить наследника – единственно верный второй шаг первой жены. Вспомни триумф Консуэло Вандербильд, когда она вернулась в ненавистный Бленхейм в качестве матери нового герцога. Для малышки Эдит подобное уже невозможно. – Она устало вздохнула. – А он!
– Я думал, он тебе довольно симпатичен.
– Он приятный, этакий миленький глупенький блондинчик, но вряд ли это судно, которому можно доверить такой важный груз, как счастье всей твоей жизни. О чем она только думает!
Похожие мысли мелькали в это же самое время в голове Эдит. Она чувствовала что-то вроде тоскливого разочарования, охватывающего все ее существо. Она побывала на очередной «шоу-бизнес-вечеринке» – это определение эхом отозвалось в ее голове, – и она вспомнила образ, который некогда создавала для себя: эффектные актрисы, чрезмерно накрашенные красавицы в платьях от-кутюр с блестками, глубокомысленные и взволнованные писатели-евреи, читающие что-то компаниям по углам, певцы, помогающие выйти на улицу пьяному пианисту, и все время – стеклянный звонкий смех, прорезывающий воздух… По правде говоря, если подумать, то она взяла всю сцену, почти ничего не меняя, из «Все о Еве». Это имело так мало общего с этим сборищем заурядностей, поедающих диетическую пищу и рассуждающих о своем отпуске в Греции.
Не радовало ее и то, что они разглядывали ее с любопытством, как посланницу иного и, очевидно, неодобряемого ими мира. Она не была безразлична к манящему блеску сцены, но она начала замечать, что качество блеска как такового самих артистов не очень волнует. И, что еще хуже, она чувствовала, что вошла в эти неизвестные края не как звезда (на что она втайне рассчитывала), а как полоумная чудачка.
– Какое жуткое сборище! Что это за люди? Саймон никогда не отвечал на такие вопросы, да они и были более-менее риторическими. Оба понимали – Эдит имеет в виду, что находит театральную публику «обычной», хотя прямо этого не говорила. Саймон – отчасти потому, что его не интересовало, обычные они или нет, так как это не имело отношения к делу, отчасти потому, что подозревал (в самой глубине души), что по ее стандартам он и сам был довольно обычным, – никогда не принимал этот вызов.
– Я прекрасно провел время, – сказал он.
– Тебе не пришлось терпеть такого жуткого типа, с голосом, будто он давится фруктовым салатом, который слюнявил мне руку весь вечер. Все твои вечеринки вроде этой?
– А все твои вечеринки состоят из шести худородных аристократов и неудачника, прогоревшего на «Ллойде»? Если да, то, по мне, фруктовый салат лучше. Без рассуждений.
Дальше они ехали молча.
Глава шестнадцатая
Так случилось, что однажды я был на Фулем-роуд ближе к вечеру, выполняя различные поручения, и Адела попросила меня заглянуть к «Коулфакс и Фоулер» и забрать тесьму, которую она заказала за несколько недель до этого. Обычно я отказывался от подобных заданий, так как в те времена (не то, что сегодня) все тамошние продавцы как будто были дипломированными специалистами по Высшей Грубости, – но она настояла, и когда я туда все-таки добрался, мною занялась довольно приятная женщина. Даже несмотря на то, что, как и предполагала Адела, заказ все еще не пришел, она как будто и вправду сожалела об этом.
В любом случае, я как раз выслушивал символические извинения вместе с дежурными заверениями, что тесьма обязательно придет на следующей неделе, когда я повернул голову вправо, а там, рассеянно пролистывая альбомы с образцами, стояла мать Эдит. В последний раз я видел миссис Лэвери почти два года тому назад, на свадьбе. У меня сжалось сердце при воспоминании о гордой завоевательнице, дрожащей от удовлетворенного честолюбия в Красной Гостиной в Бротоне, сейчас, когда я смотрел на эту потерянную женщину. Она смотрела на сменяющиеся один за другим листы с узорами, но ничего не видела. Ничего, кроме крушения надежд, и эта картина, несомненно, неотступно стояла перед ее внутренним взором.