Читать интересную книгу Ум лисицы - Георгий Семенов

Сухоруков разделся по пояс, худая, ребрастая его грудь с длинными ключицами играла мышцами при каждом взмахе; длинные руки, от плеч до кистей перевитые продолговатыми мускулами и вздувшимися венами, неустанно и как будто бы привычно махали косой. Торс его лоснился от пота, поблескивая в солнечном освещении.

Это был совсем другой человек!

Ржавая коса, почерневшая от травяного сока, наконец остановилась, застряла в жестких стеблях голубого цикория, Сухоруков поднял ее вверх, подхватив пучок травы, которым он по-крестьянски точно и сноровисто обтер мокрое от сока лезвие.

Жанна Купреич, с заправленной в волосы скошенной ромашкой, всплеснула руками, не веря своим глазам.

— Откуда это вы научились, где? — спросила она с таким удивлением, словно только что стала свидетельницей фантастического фокуса.

А Сухоруков, запыхавшийся от работы, прерывисто засмеялся, оскалив большие верхние зубы.

— Всё умём! — сказал он в радостном смехе. — Всё умём! Косить, рубить, рубанить, хорохорить! — скороговоркой выпалил он, не переставая смеяться. — Косить, рубить, рубанить, хорохорить.

Жанна Николаевна, не понимая, что с ней происходит, подошла вплотную к этому красивому в работе человеку и, опьяненная запахами травяного сока, запахом разгоряченного тела, сказала ему в ослепительном каком-то сумасшествии, удивленно и испуганно:

— Вы мне очень нравитесь… Слушайте, вы мне очень нравитесь! Честное слово!

— Я знаю, — смеясь, ответил ей Сухоруков. — Вы мне тоже, черт побери!

Она смотрела на него в растерянности, будто что-то старалась вспомнить и не могла этого сделать. Что-то очень важное надо было вспомнить! Но память отшибло. А он разглядывал ее так, как если бы только что увидел. Нос в первую очередь бросился ему в глаза: узенький, он, казалось, торчал на ее лице, обращая на себя внимание плоскими, сплющенными с боков ноздрями, точно она носила на кончике своего носа зажимку для белья, которую недавно сняла. Некрасивый, в сущности, слишком выдающийся на лице нос, который, как это ни странно, так гармонично вписывался в пластику лица, что именно он, некрасивый нос, делал женщину особенно привлекательной, придавая ей черты какого-то очаровательного любопытства, будто все в жизни ей было интересно, будто она и жила на свете только для того, чтобы узнать, почувствовать, ощутить что-то новенькое, еще не изведанное ею.

— Ладно, — сказал Сухоруков, опираясь на косу. — С нами все понятно. Я вам нравлюсь, вы мне нравитесь. Но вот вам подарок! Оглянитесь, идет свидетель вашего молочного детства, ваших слез и первого «агу».

Старик подошел и зверски оглядел полураздетого Сухорукова, опиравшегося на косу.

— Кого-то вы мне напоминаете, — проворчал он. — Вам бы еще саван.

— Ха!

Но старик уже не обращал на него внимания, вычеркнув из сознания. Он поцеловал Жанну в щеку, взял ее под локоток и, приглашая пройтись, почувствовал вдруг ее сопротивление, хрипло прокашлялся, сказал:

— Ну ладно… Это ничего… Вот говорят: «человек он ищущий». Это, может быть, и так. Но бывает, человек не себя, не свое место в жизни ищет, а талант, которым он, увы, не одарен. Талант ведь не найти, если его нет. И получается, что человек становится лишним на земле. Почему ты не смеешься? — спросил он в ворчливой своей манере разговаривать. — Ведь о человеке-то все с почтением говорят: «Он ищущий!» А кто воистину одарен, ходит неприкаянным. Я еще прошлым летом хотел тебе об этом сказать, да забыл… А ты, например, можешь себе представить врача, ушедшего на пенсию?

— Я знаю таких! — удивленно ответила Жанна, не скрывая нетерпения. — А что вы имеете в виду?

— Так это значит, он никогда не был врачом! Калечил людей, а не лечил! У истинного врача только-только накапливается опыт с шестидесяти. Я тоже знал, так сказать, врачей, мечтающих о пенсии. Это ж кощунство!

— Вячеслав Иванович! Вы так загадочно высказываетесь, что я ничего не могу понять. Ничегошеньки! — сказала она, оснащая слова свои неестественным смехом.

Старик почувствовал это, разозлился, уставился почему-то на Сухорукова.

— Можно понять людей, обученных только условным рефлексам! — сказал он и стал очень похож на сухую, колючую пальму в кадке. — Их жалко, конечно! Они приспособлены только для частной жизни: условный рефлекс — вершина их мозговой деятельности. Что ж тут поделаешь! Жалко! Они не достойны большего. И мы тоже туда! — крикнул он Жанне Купреич и взмахнул палкой.

Видно было, что Жанна Николаевна давно уже привыкла к стариковской грубости, к его необузданной вспыльчивости, но на этот раз была смущена: ей в конце концов надоело быть похожей на подопечную, на этакую овечку, оберегаемую добровольными пастырями.

«Мне нужна собака! — хотелось вскричать ей в гневе. — Мне нужна собака, но только такая, какая мне нужна!»

К счастью, она сумела побороть в себе злость и сумела спросить:

— А разве хорошо, когда рефлекс не срабатывает? — И даже сумела хорошо улыбнуться. — Это ведь говорит о полной безнадежности? Или я опять ничего не поняла?

— Жанночка, милая! — взмолился старик. — Я прошлым летом шел по улице, а сзади меня шли молодые ребята с девушками и орали под гитару: «Был брюнет-нет-нет, стал седым-дым-дым и погиб-гиб-гиб от вина!» Ты все правильно поняла! Там дальше такие слова: «Не качай мне вслед, головой-вой-вой…» Как тебе нравится? Кто-то пишет эти, с позволения сказать, песенки, кто-то сочиняет «вой-вой», а раз так — надо брать гитару и повторять «вой-вой, гиб-гиб, дым-дым…». Условный рефлекс! Он сработал! И ребята эти не падшие, нет… Они обыкновенные, потому что нет, как известно, падения у тех, кто не способен на взлеты. Я не могу учить людей… Жизнь так коротка, что человек не успевает набраться опыта, чтобы учить других. Молодой или старый — это понятие относительное… Все мы молодые и даже юные! Все! И я тоже не успел ничегошеньки и, как ты говоришь, ничегошеньки не понимаю! Ты умница, ты очень искренно призналась мне в своем непонимании. Я молодею день ото дня и тоже ничего не стал понимать. «Ничего не стал понимать!» Разве можно так говорить? Это все равно, как сказала одна иностранка, изучавшая русский язык: «В ближайшее будущее время»… Так вот, Жанночка, я тоже, наверное, «в ближайшее будущее время» сойду с ума оттого, что перестал понимать жизнь. Или я всего-навсего вырождаюсь?

— Вам, наверное, не удалась… — начал было Сухоруков, но старик злобно и быстро прервал его и спросил:

— Жизнь? Э-э, нет, молодой человек. Жизнь мне удалась! У меня было много радостей в жизни. Я не знаю, не имею права сказать о себе, что я был счастлив. Но я пытался всегда оставаться человеком даже в самых тяжелых условиях существования. Разве есть радость выше этой? Звук радости — это, конечно, смех, но смех — еще не радость. Кто-то хорошо сказал: фотография, конечно, искусство, но искусство — не фотография. Так и тут! Смех, веселье, всякие там «гиб-гиб, вой-вой» — это не радость, а самое примитивное веселье. Это можно и спьяну орать! А радость и пьянство — вещи несовместимые! У меня же было много радостей в жизни… Вы говорите — не удалась! Я же считаю, удалась! Обо мне люди могут сказать, что я был счастливым человеком. Но я на это не имею права, потому что счастьем награждают люди, а радостью — мое общение с высшей материей, общение с прекрасным. Вот что я вам доложу, молодой человек.

— Я имел в виду книгу, — отчеканил холодно и бесстрастно Сухоруков.

— Какую книгу?

— Которую вы не написали… Вы ведь начали ее?

— А почему я должен был написать книгу? Что за чушь! Впрочем, — старик взмахнул руками, стукнул палкой о землю. — Впрочем, вы что-то такое сказали. Книга! В каком смысле книга? Бросьте, пожалуйста, косу! — крикнул он раздраженно. — Что вы ухватились за нее, будто решились натворить бед? Книга? А что книга? Лозунг первых символистов знаете?

— Нет.

— Вот! А они говорили так: «Мир создан для того, чтобы привести нас к хорошей книге». Ни больше ни меньше! В году триста шестьдесят пять дней, и все они, представьте себе, все — только для того, чтобы подвигнуть какого-то психопата к написанию своей книги. Кошмар! А ведь психопаты, как правило, составляют кучки. Это здоровый ум способен обходиться без костылей, а те нет: они роятся, табунятся, размножаются… им нужен весь мир, чтобы прийти каждому к своей книге… Это же выродки! Пограничные жители — на грани здравого смысла и помешательства. Наполеоны! Проститутки! У них у всех нравственное помешательство… Неужели вы этого не понимаете, когда говорите, что мне не удалась книга? Какая книга?! Вздор! Навоз! Уши вянут!

Старик раскричался, лицо его раскраснелось, как у настоящего воина; он был, видимо, очень еще здоров, если в свои годы позволял себе так напрягать нервную систему, мозг и сердце, мог так злиться, кричать и при этом сверлить зверским взглядом своего противника, коим нежданно-негаданно оказался Сухоруков. Он стоял перед стариком с поднятой косой и, бледный от непонятного, тревожного какого-то страха перед этим взбесившимся дьяволом, пытался его остановить словом, но, кроме «да нет», «да я», ничего не мог сказать и оттого тоже начинал злиться.