Он удивленно смотрит на половинки разломанной сигары, в каждой руке по половинке. Роняет их на опустошенную тарелку с разводами соуса, прикрывает свидетельство проявления эмоций салфеткой.
– Этот еврей меня и предал. Продал тому репортеру. Он годами копил на меня компромат и все передал Бреннану.
– Но почему, если он твой еврей? – спросил Берко.
– Я не могу удовлетворительно ответить на этот вопрос. – Герц, ненавидящий головоломки, качает головой. Эта загадка для него на всю оставшуюся жизнь. – Может, в какой-то степени, деньги, хотя выдающимся стяжателем его не назовешь. Ни в коем случае не по убеждениям – у него нет никаких убеждений. Равно как и верований. Лоялен он лишь в отношении людей, которые ему подчиняются. Он видел, как идут дела, когда в Вашингтоне взяла верх та свора, и понял, что со мной покончено, прежде чем я сам это понял. Вот он и решил, что момент настал. Может, ему просто надоело на меня работать, и он решил пригрести мое место себе. Даже после того, как американцы вышибли меня и свернули операции официально, им нужен был свой человек в Ситке. И лучшего, чем Альтер Литвак, они не нашли. Может, ему просто надоело проигрывать мне в шахматы. Увидел шанс выигрыша – и выиграл. Но моим евреем Литвак никогда не был. Постоянный статус для него ничего не значил. Для него вообще ничего не значит дело, которому он служит.
– Рыжая телица, – вставляет Берко.
– Идея рыжей телицы, – подхватывает Ландсман. – Но давайте с ней покончим. Есть у вас рыжая без бельма, без бельмеса, и приволокли вы ее, скажем, в Иерусалим.
– Там ее полагается прикончить, – поясняет Берко. – И сжечь ее в пепел, и сделать помазание из пепла, и испачкать этим помазанием жрецов. А пока не испачкаешь, они не чисты и не могут войти в святилище, в Храм. – Он поворачивается к отцу. – Так?
– Более или менее.
– Ладно, но я вот чего не понимаю. Ведь там же это, как его, – морщится Ландсман. – Мечеть. На горке, где стоял Храм.
– Не мечеть, Мейерле, – поправляет Герц. – Святыня. Куббат-ас-Сахра. Купол-на-Скале. Третья по значению святыня ислама. Выстроена в седьмом веке. Абд-аль-Маликом в точности на том месте, где стояли два Храма евреев. На месте, где Авраам готовил к жертвоприношению Исаака, где Иаков узрел лестницу в небо. Пуп Земли. Да. Если захочешь воссоздать Храм и возродить старые ритуалы, не обойти проблемы с Куполом-на-Скале.
– Разбомбить, взорвать, снести… – лихо вступил Берко. – Здесь Альтер Литвак, должно быть, мастак.
– Да. в этих вопросах он большой специалист. – Герц потянулся к стакану, но стакан пуст.
Ландсман поднялся из-за стола. Схватил шляпу.
– Надо вернуться. Надо потолковать с кем-нибудь. С Биной.
Он достает свой мобильник, но сигнал из Ситки не достает. Снимает трубку с настенного аппарата, но номер Бины сшибает его на речевые сообщения.
– Найди Альтера Литвака, – диктует Ландсман. – Задержи и не выпускай.
Он поворачивается к столу, за которым сидят отец и сын. Берко молча и настойчиво задает какой-то важный для него вопрос. Руки его лежат на коленях, как у благовоспитанного ребенка. Но он не ребенок и ни в коей мере не благовоспитанный. Пальцы его переплетены, дабы не дозволить им совершить чего-то неподобающего. По прошествии немалого, как Ландсману показалось, времени, дядя Герц опускает глаза.
– Молитвенный дом в Святом Кирилле, бунты? – Это, что ли вопрос Берко?
– Бунты, да. – Это, похоже, ответ Герца Шемеца.
– А вот Бога душу…
– Берко!
– Бога душу!.. Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали его!
– Надо принять во внимание, какое давление оказывали на нас в тот период.
– Па-анимаю! Да-да. Балансирование на тонкой проволоке. На громадной высоте.
– Эти евреи, фанатики, влезшие на территорию спорной зоны, ставили под угрозу статус Ситки. Подтверждали страхи американцев. Показывали, что произойдет, если нам предоставят постоянный статус.
– Угу. О'кей. Ага. Ладно. А мать? Она тоже подвергала опасности Ситку?
Дядя Герц что-то произносит. Вернее, издает какие-то звуки. Воздух проходит из легких меж зубов и губ, звук напоминает человеческую речь. Он опускает глаза и снова издает такой же звук. Ландсман понимает, что Герц Шемец просит прощения. Говорит на языке, к которому никогда не прибегал, которому не обучен.
– Знаешь, мне бы давно пора понять, – говорит Берко, поднимаясь из-за стола. Он снимает с крюка пальто и шляпу. – Я всю жизнь не любил тебя, паразита, с первой минуты. Пошли, Меир.
Ландсман следует за Берко, но уже в дверях ему приходится отступить обратно, чтобы пропустить возвращающегося Берко. Берко отшвыривает пальто и шляпу, дважды бьет себя по лбу, обоими кулаками одновременно. Потом ломает вытянутыми вперед пальцами невидимую сферу, размером примерно с череп отца.
– Всю жизнь старался, пыжился, – говорит Берко. – Глянь… – Он срывает с затылка кипу и поднимает перед глазами, созерцая ее с ужасом, как будто сорванный с себя скальп. Швыряет шапчонку в старика. Кипа попадает Герцу в нос, падает, увенчивает пирамиду из салфетки, сломанной сигары, лосиной подливки. – А это дерьмо! – Он хватает ворот рубахи, рывком расстегивает ее, не заботясь состоянием пуговиц. Обнажается белая ткань его бахромчатого таллита, неуклюжего, как бронежилет, кевлар священный, окаймленный ультрамарином. – В гробу я его видал! – Виданный им в гробу таллит неохотно, но достаточно резво выползает из-под рубахи, обнажая футболку, тоже белую. – Каждый драный день своей жизни я встаю и натягиваю это дерьмо и притворяюсь хрен знает кем. Ради тебя.
– Я никогда тебя не просил соблюдать религиозных ритуалов, – бормочет старик, не поднимая глаз. – Да я и сам никогда в жизни…
– Дело не в религии, – стонет Беркс. – Дело, черт побери, в отце!
Еврей ты или не еврей, определяется по матери. Берко это знает. Он знает это с того дня, когда прибыл в Ситку. Ему достаточно в зеркало глянуть, чтобы это увидеть.
– Чушь! – бормочет старик, может, обращаясь к самому себе. – Религия рабов. Подвязки, упряжь, сбруя… Я этой дряни в жизни не надевал.
– Не надевал? – взвизгнул сын, как будто в восторге.
Ландсман опешил, когда Берко во мгновение ока оказался у стола. Он не сразу понял, что происходит. Берко напяливает свою ритуальную хламиду на голову старика. Он хватает голову отца одной рукой, а другой накручивает на нее ткань, бахрому, как будто готовя статую к транспортировке. Старик бьется, размахивает руками.
– Никогда не надевал, да? Не надевал? Так надень! Примерь мое, старый хер!
– Стоп! – кричит Ландсман и бросается спасать человека, склонность которого к тактической жертве фигуры привела, хотя и неумышленно, но непосредственно, к гибели Лори Джо «Медведь». – Берко, прекрати! – Ландсман хватает друга за локоть и тянет его прочь. Он умудряется протиснуться между отцом и сыном, начинает отпихивать сына от отца. К двери, к двери…
– О'кей. – Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя фута на два. – Все, все… Не буду, отстань, Меир.
Ландсман отлипает от Берко, и тот начинает запихивать в штаны футболку, рубашку, потом принимается рубашку застегивать и обнаруживает, что пуговиц на ней не осталось. Он приглаживает щетку волос, подбирает с пола пальто и шляпу, выходит. Ночь с туманом входит на ходулях в дом на сваях, торчащий над водой.
Ландсман поворачивается к старику, голова которого обмотана тряпицей, старику, сидящему, как заложник, которому не позволено видеть захвативших его похитителей.
– Помочь, дядя Герц?
– Нет-нет, все в порядке, – отвечает тот еле слышно, ткань ослабляет звучание голоса. – Спасибо.
– Так и будете сидеть?
Старик не отвечает. Ландсман надевает шляпу и выходит.
Они уже усаживаются в автомобиль, когда из дома доносится выстрел. Звук откатывается от гор, ослабевает, исчезает.
– Бл…! – Берко оказался в доме еще до того, как Ландсман добежал до ступенек.
Когда Ландсман ворвался в открытую дверь, Берко уже согнулся над отцом, застывшим в позе спортсмена на соревнованиях по бегу с барьерами: одна нога подтянута к груди, другая вытянута сзади. В правой руке повис курносый револьвер, в левой зажата ритуальная бахрома. Берко распрямляет тело отца, переворачивает его на спину, проверяет пульс на шее. Красное пятно блестит на лбу справа, ближе к виску. Волосы выжжены, вырваны, обожжены и испачканы кровью. Выстрел, конечно, жалкий.
– О, черт, – бормочет Берко. – О, черт, дед… Все засрал…
– Все засрал… – отзывается Ландсман.
– Дед! – орет Берко, но тут же смолкает и добавляет еще два-три тихих гортанных слова на языке, оставленном в прошлом.
Они останавливают кровь, обрабатывают и перевязывают рану. Ландсман ищет, куда делась пуля, и находит дырку в фанерной стене.