Он никому не сказал, что получил письмо от жены, которая отбыла две недели назад к сестре — у той после рождения третьего ребенка началась родильная горячка. Анна ехала, не зная зачем-то ли нянчить сестру и племянника, то ли хоронить кого-то из них, а то и обоих.
— Это было первое письмо от Анны? — спросила Селеста, которая недолюбливала невестку, относясь к ней, стоило подвернуться поводу, как к ошибке, особенно в том, что касалось деторождения (второй ребенок у Анны умер на первом году жизни).
Батист матери не ответил, лишь наполнил свой бокал вином — уже в четвертый раз.
— Итак, — сказал он, — наша комната свободна, можно делать в ней все, что угодно, — хоть спать, хоть прыгать. Себе постель на время жатвы я устрою в погребе. Но сначала проведаю жену в Париже. Остановлюсь у Поля и Аньес.
— Везет же Полю с Аньес, — пробормотал Антуан.
— Что ж, по крайней мере всем удобно, — заключила Селеста.
Бернар спросил:
— А как зовут его?
— Кого? Учителя? Найлл Кэли. Он ирландец.
— Чужак?
Антуан-каменщик удивленно моргнул. Вся семья пристально посмотрела на Собрана.
— Адмирал лорд Нельсон тоже был ирландец, верно? — напомнил Батист, с ленцой поглядывая исподлобья на отца, который ответил:
— Не надо всех грести под одну гребенку.
Антуан-каменщик спросил:
— А мы знаем еще иностранцев?
Все призадумались, потом вспомнили о супруге Жана Ватье — испанке.
— Я веду дела с двумя посредниками-англичанами, когда продаю вино, — добавил Собран.
— Нет, не ведешь, — вмешался Мартин. — Все дела веду я. Ты вообще с англичанами не разговариваешь. Из-за них-де пал император и всякое такое…
Собран сердито посмотрел на него.
— Вообще-то Бернар потребовал не просто гувернера. Мне нужен был учитель языков, а Бернару — ученый. У нас теперь есть и то и другое.
— Когда он приезжает? — загорелся Бернар.
— Первого числа следующего месяца, — ответил Собран.
— То есть у вас три недели на то, чтобы поднатореть в грамматике, — сказал Батист младшему брату, — и написать сочинение о лягушках и пиявках, когда мсье Кэли того попросит.
1845
EQUILIBRE[46]
Нового гувернера семьи Жодо в деревне Алуз прозвали Красавчиком Кэли и приняли сразу же. Собран ощутил себя уязвленным, что очень позабавило Аврору.
— Все эти годы, — сказала она, — ты думал, будто это ты выбрал его. Но на самом деле он выбрал тебя. А его выбрал бы на твоем месте любой.
Мсье Кали оказался приветливым, умным и трудолюбивым юношей, который при беседе всегда смотрел человеку в глаза, сразу же запоминал имя собеседника, то, чем он занимается, а при следующей встрече не забывал спросить, продвинулось ли дело. Несмотря на красоту и хорошее произношение, юноша не ставил себя выше других: всякий раз закатывал рукава и помогал толкать телегу, застрявшую в грязи, ловил за шиворот убежавшего ребенка на ярмарке или сворачивал с дороги, дабы помочь какой-нибудь старушке донести до дому вязанку хвороста.
Мужчины, сидящие под платанами у трактира в Алузе со стаканами бренди или ликера из черной смородины, никогда не позволяли мсье Кэли пройти мимо (даже если он сопровождал учеников). Усаживали его за стол, наливали выпить, заставив предварительно выложить на стол часы, чтобы он не лазил каждый раз в карман жилетки (кому такое понравится!).
Дамы Жодо (или их служанки в отсутствие хозяек) то и дело обращались к Найллу за советом по поводу нарядов — пусть даже его собственный гардероб пребывал в беспорядке и волосы отросли порядочно, так что их приходилось отводить за уши. На все вопросы типа: «Вам положить еще картошки?» — он отвечал, мягко говоря, осторожно и в этих вопросах, казалось, был полный профан: ел как птичка. Единственное исключение Кэли делал, когда его спрашивали о нем самом, и он отвечал: «Мне почти нечего о себе рассказать». И перечислял всякий раз одни и те же скудные факты. Найлл был младшим из девятнадцати детей; родители умерли, а братьев и сестер раскидало по земле от Ирландии до Сиднея. Сам он в школе подавал большие надежды, и потому его дорогу оплачивала некая дама из графства. Серьезных результатов Кэли добился и на почве богословия, но это оказалось не его стезей.
В конце жатвы в Вюйи за столами с едой к Найллу подошли старушки и спросили, влюблялся ли он когда-нибудь. Их возраст позволял задавать подобные вопросы — возраст, а еще пение, свободно висящие волосы Найлла и его пропитанная виноградным соком рубашка.
— Да, но предложить мне было нечего.
— Он о деньгах толкует! — рассмеялись старушки и зашушукались: — А свой заработок сейчас тратит на книги, которые, прочитав, отдает хозяину или баронессе.
Женщины согнулись пополам от хохота, и тут говорившая последней резко накинула фартук себе на голову — рядом проходила баронесса.
— Мсье Кэли? — Аврора коснулась руки учителя, и он отошел за ней.
— Это те самые женщины, которые распускают слухи, будто бы ты — сын Батиста Кальмана, которого Собран приютил по доброй памяти о старом друге. При этом они думают, что ты много старше, чем говоришь, и доказывают это широтой твоих познаний и учительством. Есть другие люди, кто полагает, будто ты дитя нашей с Собраном любви и намного моложе, чем сказал.
— У меня для вас новая книга, Аврора. Но я оставил ее в кармане пиджака.
— Только не говори, что забыл где-то и сам пиджак.
— Нет. Просто я не надел его сегодня. Как вам Эскироль?[47] — Зас давал Авроре прочесть «О душевных болезнях».
— Было интересно. Книга заставляет пересмотреть старые взгляды. Думаю, стоит принять твою мысль. Ведь ты доказывал мне свою точку зрения?
— Вы говорили…
Аврора подобралась — Зас всегда цитировал ее речи слово в слово, копируя тон.
— …мне «не составляет труда испытывать жалость, жалеть кого-то — моя природа». Но я прочел «О душевных болезнях» и не думаю, что питаю к Селесте жалость. Скорее, понимаю ее.
Зас надеялся, что книга Эскироля поможет остальным понять его поведение. Автор утверждал: безумие не просто вызывает расстройство поведения, но и расстройство чувств, страстей. Аврора сказала, что она просто неправильно выразилась, ей не стоило обвинять ангела в излишней жалостливости.
— Я только хочу, чтобы ты увидел: остальным не так легко сохранять доброту и терпение, как это удается тебе. Но я не могла не заметить загнутый тобою уголок страницы, на которой впервые появляется термин «lipemania» от греческого «lype», «печалиться, тосковать». Мне кажется, в Селесте ты видишь крайнюю печаль, свою печаль. Я же только вижу буйное, жестокое помешательство.