За четыре месяца до своей кончины, в ноябре 1676 года, Спиноза принял Лейбница. С первой минуты их встречи возникло ясное и молчаливое взаимопонимание. Лейбниц задал какой-то вопрос, Спиноза на него ответил, и между ними завязалась беседа, точно они уже давно знали друг друга.
Лейбниц расхаживал по кабинету крупными шагами, заложив руки в карманы. Говорил вычурно и велеречиво.
Спиноза спокойно сидел в своем кресле, спорил мягко, с мудрой улыбкой. Говорил лаконично и выразительно. В спорах и дискуссиях проступала его глубокая и завершенная простота. В его словах ощущалось дыхание природы, бескрайней и вечной. Несмотря на тяжелое физическое состояние, Спиноза светился изнутри духовной красотой, которая преображала его лицо и делала его пленительно-живым.
Под влиянием беседы Лейбниц преобразился. Сухость и надменность как будто рукой сняло. Большая и кристально чистая личность Спинозы вносила ясность, глубину и благородство во все проблемы жизни, поднятые во время дискуссии. Лейбниц был очарован Спинозой, неповторимостью его образа, души и обаяния. В своих «Новых эссе» («Nouveaux Essays») он записал: «Я одно время был склонен к спинозизму», «Спиноза — прекрасный человек с прекрасной биографией».
Немецкий историк философии Гомперц нарисовал картину, воссоздающую обстановку и социально-идейный смысл исторической встречи двух гигантов мысли. Гаага зимой 1676 года, комната в домике живописца ван де Спика. Скудная обстановка. Видное место в ней занимают станок для шлифовки линз, первобытного устройства микроскоп, отшлифованные стекла. На стенах несколько гравюр и эстампов. В комнате два человека. Старший, хозяин, с смуглыми чертами южного типа, с густыми, вьющимися длинными черными кудрями. Лицо его носит на себе печать изнурительной болезни, которая через несколько месяцев сведет его в могилу, но оно спокойно и ясно, это лицо мудрого и свободного человека, никогда не думающего о смерти. Простая одежда его, носящая явственные следы всеразрушающего времени, представляет резкий контраст с изящным дорожным костюмом гостя, тридцатилетнего еще человека, но уже с слегка облысевшей головой, дорожащего своей внешностью. Они только что оживленно разговаривали, и теперь гость садится к письменному столу и набрасывает свои мысли на бумагу, от времени до времени поднося ее к своим сильно близоруким глазам.
«Как жаль, — заканчивает Гомперц описание этой встречи, — что честный художник ван де Спик не подслушал, о чем говорили собеседники! Мог ли он, впрочем, знать, что в этот момент под его скромной кровлей нашли себе приют две эпохи в истории человеческой мысли, причем в лице старшего из собеседников воплотилась более молодая эпоха, в лице младшего — старая...»
Философия Спинозы озаряла путь грядущего, учение Лейбница вызывало тень прошлого. В противоположность философии единой субстанции Лейбниц утверждал, что в основе всего сущего лежат монады — «души мира», действующие по соизволению бога. Ленин писал: «Монады — души своего рода. Лейбниц — идеалист. А материя нечто вроде инобытия души или киселя, связующего их мирской, плотской связью»65.
Спиноза и Лейбниц — антиподы. Первый возвеличил разум, утверждая, что он способен раскрыть подлинную сущность природы и всех вещей. Второй окутал разум туманом мистики, утверждая, что в душе человека в силу божественного соизволения имеются идеи всех вещей, содержатся «изначально принципы различных понятий и теорий, для пробуждения которых внешние предметы являются только поводом».
Для Спинозы нет другого бога, кроме природы; для Лейбница нет другого основополагающего принципа, кроме бога, церкви и теологии.
Лейбниц постулировал бога из идеи о нравственной основе мира. Спиноза отрицал бога, исследуя земное происхождение и содержание морали. «Души, — писал Лейбниц, — следуют своим законам, которые покоятся на известном развитии восприятий с точки зрения добра и зла, и тела также следуют своим законам, которые покоятся на правилах движения; и все-таки оба эти от природы совершенно различные существа встречаются и согласуются друг с другом, словно пара часов, совершенно правильных и на одинаковый ход заведенных, хотя, быть может, и совершенно различных конструкций. Это и есть то, что я называю предустановленной гармонией, или богом». А Спиноза утверждал, что под добром следует понимать «то, о чем мы наверняка знаем, что оно нам полезно», а под злом — то, «о чем мы наверняка знаем, что оно препятствует нам обладать каким-либо добром».
Спиноза — честный солдат, посвятивший свою жизнь беспощадной борьбе за свободу мысли. Лейбниц — благочестивый сочинитель проекта строгой цензуры против «крайних учений». У Спинозы полное отсутствие тщеславия, он запрещает выставлять на произведениях его имя, «ибо, кто желает помогать людям советом, не будет привлекать людей с той целью, чтобы известное учение получило от него свое имя». У Спинозы личное становится сверхличным. У Лейбница на первом месте его «я». Он вечно в погоне за великосветскими отличиями и вечно погружен в омут придворных интриг. Спинозе противны награды, потому что «за заслуги награждают только рабов». Лейбницу приятны любые знаки внимания, исходящие от «великих мира сего». Спиноза неустанно ведет борьбу против религии, Лейбниц постоянно ограждает ее от рационалистической критики. Спиноза — последователь Демокрита, Лейбниц — Платона.
Общественное значение непримиримой борьбы двух партий в философии, включая партию Спинозы и партию Лейбница, с особой силой и образностью выразил Горький. В своем дневнике он писал:
«В мире живут две мысли: одна, смело глядя во тьму загадок жизни, стремится разгадать их, другая признает тайны необъяснимыми и, в страхе перед ними, обоготворяет их...
Первая идет сквозь хаос явлений бытия, бесстрашно касаясь всего на трудном пути своем и все оживляя энергией своей, даже немые намеки заставляет она красноречиво рассказывать о начале жизни, вторая пугливо бросается из стороны в сторону, безуспешно пытаясь найти оправдание своего бытия.
— Существую ли я? — спрашивает она сама себя, тогда как первая говорит:
— Я — действую!..
Одна — философствует из любви к мудрости, будучи мужественно уверена в силе своей; другая — размышляет со страха, в чаянии победить страх.
Они обе свободны, одна — как всякая энергия, другая — как бездомная собака, она визжит перед каждой дверью, за которой чувствуется тепло, покой и дешевенький уют.
Чаще всего эта вторая мысль пресмыкается на папертях храмов, умоляя о милостыне внимания к ней — силу, созданную ее же страхом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});