Читать интересную книгу Каменное сердце - Луанн Райс

Пару дней назад, когда я рассказывала Марии о том, что Гордон поставил на мне клеймо, я заметила, что она как будто не хочет слышать меня. Не хочет меня знать. Наверное, она представляла себе раскаленное тавро и лассо, и в каком-то смысле все так и было.

Удавка на моей шее была своего рода лассо, но на самом деле это был собачий ошейник, который надевала на него Гвен. Я помню, как говорила Марии, что в тот момент мне не было больно. Это было похоже на карандаш — лезвие бритвы, которым он вырезал свои инициалы на моей коже. Больно стало позднее, много дней это место горело, словно к нему действительно приложили раскаленное тавро, и я не могла сидеть. Мучаясь от боли, я ненавидела себя за то, что позволила мужу сделать это, а сейчас я понимаю, что Гордон оставил на мне свою печать на всю жизнь.

Иногда ночами я лежу без сна, думая о том, могла ли быть счастлива с Джеком. Я имею в виду, если бы мы остались вместе. Порой я задаю себе вопрос, позволила бы я Гордону настолько испортить мою жизнь, если раньше этого не сделал бы Джек. Он любил меня больше, чем кто-либо другой — больше, чем мои родители, брат, может быть, даже больше, чем Мария. А потом внезапно он устал от меня! Все дело было в этом — он встретил другую девушку. Именно так он мне объяснил. Я не надеялась найти еще одну любовь, подобную этой. Мне показалось, что я нашла ее с Гордоном, поэтому я так боялась потерять его.

Он мог заставить меня делать что угодно, если прикидывался обиженным. Так несправедливо обиженным! Как будто я била его, оскорбляла и смеялась над ним одновременно. Каждый раз он заходил немного дальше, пока не прошли все эти годы, и я уже не могла вспомнить, с чего все началось.

Снова и снова. Если я хотела провести Рождество с моей семьей, а не с его, я видела это лицо: лицо грустного маленького мальчика у большого сильного мужчины, и не могла не уступить ему. Если в субботу я собиралась пойти к «Лорду и Тейлору» с мамой, а не дожидаться, пока он сыграет партию в гольф с Эдом, — снова это лицо. Боже, сейчас оно стоит у меня перед глазами, и я не могу выносить это! А ведь раньше я сразу проникалась сочувствием к нему. Даже когда я понимала, что таким образом он ограждает меня от общения с теми, кого я люблю и кто любит меня: мамой, Марией, Питером, Нелл, даже Саймоном и Фло. Когда я держала Саймона на коленях и что-то напевала ему на ушко, счастливая и гордая от того, что у меня такой замечательный сын, я ловила на себе печальный взгляд Гордона — ведь я отдавала свою любовь Саймону, а не ему.

— Я люблю его, потому что он наш сын, — говорила я вначале. — Часть тебя и часть меня.

Но потом он перестал довольствоваться этим. Он больше мне не верил. Я обнимаю Саймона — значит, я не обнимаю его, Гордона. Я занимаюсь с Фло — значит, я люблю ее, а не его. Возможно, если бы я стояла на своем и повторяла ему, что, когда мы отдаем любовь, ее становится только больше, ничего этого не случилось бы. Как часто я думаю об этом «если бы»! Если бы я не старалась перехитрить его, если бы не говорила ему то, что он хотел услышать! Я ведь могла просто выставить его за дверь.

Возможно, я запомнила этот случай, потому что он был таким драматическим, но мне кажется, что все началось именно с него. Я тогда кормила Саймона грудью. Это было больно — когда он жадно сосал, зажмурив глаза, но мое сердце наполнялось радостью. Мне потребовалось немало времени, чтобы признаться в этом самой себе. Хотя это было так нормально и очевидно. Гордон смотрел на нас, такой ласковый и гордый, и говорил, какая я красивая мать. Потом однажды, когда мы занимались любовью, он стал сосать мою грудь и никак не хотел оторваться от нее. Ни за что не хотел. Я даже испугалась, что у меня не останется молока. С этого момента Гордон перестал считать это нормальным — то, что мне приятно кормить Саймона. Он постоянно находил предлог, чтобы прервать нас: спрашивал, где ключи от машины, или говорил, что занозил ногу и занозу непременно нужно вытащить прямо сейчас. Он не спускал с нас глаз.

— Тебе приятно? — спросил он меня как-то раз и с тех пор постоянно намекал на то, что я ненормальная, если испытываю удовольствие, когда мой сын сосет молоко из моей груди. Да, я действительно испытывала удовольствие и жила с постоянным чувством вины. Наверное, он утвердился в своей мысли, когда я застонала в постели в тот момент, когда сам Гордон делал это.

Муж упрекал меня снова и снова. В книгах говорится, что для блага детей их нужно обязательно кормить грудью. Я держала Саймона на руках, давала ему грудь и думала: это же естественно, так животные кормят своих детенышей. Я вспоминала коров, и лошадей, и собак, и доисторических женщин, у которых не было бутылочек со смесями. Но постепенно мои мысли возвращались к нам: ко мне и моему малышу, Саймону, моей милой крошке.

И вот однажды он не смог больше этого выносить. Я помню, что на мне был бюстгальтер для кормящих и одна из старых рубашек Гордона. Я расстегнула пуговицы, села с Саймоном на крыльцо и стала кормить его — это было последнее кормление перед сном.

В траве пели сверчки, я слышала голоса детей, игравших на берегу речки. Гордон сидел в большом плетеном кресле и смотрел на нас: в его взгляде была злость. Я чувствовала, как мои руки становятся жесткими, превращаются в подобие защитной клетки для Саймона.

— В чем дело? — спросила я наконец. — Что не так?

— Ему пора переходить на смеси, — сказал Гордон. — Ты должна отлучить его от груди.

Его слова заставили меня рассмеяться; я уж было подумала, что Гордон шутит.

— Ему всего шестнадцать недель, — ответила я.

Кто знает, может, дело было в том, что я рассмеялась, но Гордон вскочил и оторвал ребенка от моей груди. Боже, никогда не забуду эту картину! Мой малыш с раскрытым ртом, словно птенец, и мой муж, обезумевший от ярости. Мне было тяжело дышать; я боялась, что Гордон ударит Саймона о стену.

Но он не сделал этого. Он аккуратно понес Саймона, который теперь начал плакать, к машине, положил на переднее сиденье и уехал. Просто уехал. У меня тогда не было своей машины, иначе я поехала бы за ними. Вместо этого я стояла на подъездной дороге и думала, нужно ли позвонить маме или Питеру. Вскоре они вернулись — прошло, наверное, не больше пятнадцати минут. Саймон больше не плакал, а Гордон улыбался, моля о прощении. Он протянул мне ребенка и обнял нас. Мы долго стояли так, все втроем, и Гордон шептал мне на ухо: «Прости, прости меня». В тот момент я думала, что никогда его не прощу, однако все же простила.

Он протянул мне коричневый бумажный пакет из аптеки, в котором лежала бутылочка и несколько банок детской смеси.

— Пожалуйста, — сказал он. — Сделай это ради меня.

Я не хотела кормить Саймона смесью, но после этого случая я боялась давать ему грудь. Для безопасности Саймона я сделала то, что хотел Гордон.

Возможно, именно тогда мне надо было уйти. У меня были и другие поводы, после этого.

Я могла уйти, когда он перестал возбуждать меня, а начал мучить. Я не должна была позволять ему унижать себя. Я не должна была позволять ему вырезать его инициалы на моей коже. Меня тошнит при одном воспоминании о том, как он сказал, что поставит на мне клеймо, чтобы ни один другой мужчина не прикоснулся ко мне, потому что он слишком сильно меня любит. На самом деле он просто хотел причинить мне боль. Я должна была уйти, но так и не смогла. Мы были семьей: я, Гордон, Саймон и Фло. До последнего момента мы держались друг за друга. И я всегда, кроме разве что самых тяжелых моментов, когда он пытал меня, любила его.

Жаль, что Бесс разозлилась на меня. Я хочу разбудить ее и рассказать эту историю, про то, как отняла Саймона от груди. Она обиделась, потому что я не стала делать вид, будто ее карточные фокусы так уж меня впечатлили. Она мне так их расписала, что я ожидала чего-то грандиозного. На самом деле она даже не умеет толком тасовать колоду. Она знает несколько самых простеньких трюков, например, с тузом пик, который всегда оказывается сверху. Она его показала, и я спросила: «А что дальше?»

— Аплодисменты. Это финал, — сказала она и мрачно посмотрела прямо мне в глаза.

— О! — воскликнула я, жалея о своих словах. Но не могла же я охать и ахать только потому, что Бесс этого хотела. Ведь она всегда говорит, как важна честность, однако у меня складывается ощущение, что она немного лицемерит. Я имею в виду, что она всегда настаивает на том, чтобы я была откровенна с моей матерью и с Марией, и в то же время ждет, чтобы я устроила овацию ее убогим карточным фокусам.

Иногда мне хотелось бы вырваться отсюда. То, что мы с Бесс оказались соседками по воле штата Коннектикут, еще не означает, что мы станем лучшими подругами. Я рада, что меня не поселили с Рондой, или Марлой, или Пегги, но это не значит, что я не могу рассердиться на Бесс. И еще я немного разочарована в ней. Наверное, все дело в этом: в разочаровании. Но мы все равно подруги. Конечно, да.