Читать интересную книгу Русский батальон - Роберт Фреза

– Добрый день, юффрау Брувер, – поздоровался он, вставая и пожимая ей руку.

Брувер, запинаясь, пробормотала что-то в ответ и села. Мягкие карие глаза Верещагина внимательно изучали ее. Кожа у женщины была очень светлая, а такую стройную фигуру редко встретишь среди африканеров. Верещагин заметил и свежий синяк, очень маленький, в нескольких сантиметрах ниже локтя.

Настала пора заговорить.

– Выражаю самые искренние соболезнования в связи с кончиной вашего сводного брата. Наверное, ему было не так уж много лет.

Женщина недоуменно уставилась на него. Поколебавшись еще несколько мгновений, она пробормотала слова благодарности.

– Прошу, не надо меня благодарить. Мне слишком мало известно о ваших истинных чувствах, чтобы я мог искренне сопереживать или жалеть вас, – и, достаточно высоко оценивая ваш ум, не буду делать вид, что это не так. И все же, когда я срубаю дерево, то всегда возношу молитву за духа, которого при этом уничтожаю. Точно так же я поступаю и в отношении людей.

Он помолчал, выжидая, не выплеснутся ли за стену отчужденности какие-либо потаенные мысли, потом заговорил снова:

– Расскажите мне о себе.

– О чем бы вам хотелось узнать? – с вызовом спросила она.

– О ваших надеждах, страхах, мечтах. Я хочу знать все, что вы посчитаете нужным сообщить. Мне надобно понять вас как личность.

Она сидела не шелохнувшись, с прямой спиной, сложив руки на коленях, словно растерянная школьница.

– А на что мне надеяться? – с горечью спросила она. – Что до моих страхов, то их слишком много и они слишком глубоки. А мечты мои разбились в прах.

– А как же Йоханнесбург? – мягко спросил Верещагин.

– Я смотрела в окно, когда начался обстрел. Кат-рина уговаривала меня спрятаться, но я осталась у окна, чтобы видеть все. Я была так беспомощна, так зла. А потом я вышла на улицу. Это вы хотели от меня услышать? Cicatrix manet.

– Я хотел услышать от вас только то, что вы сами хотите сказать, – полагаю, это вы понимаете. – Потом помолчал и прибавил, давая понять, что понял латинское изречение: – Время лечит любые шрамы – или, по крайней мере, мы делаем вид, что это так. Кстати, похоже, вы достаточно долго пробыли в обществе Рауля.

– Я сама изучала латынь. Потому что он так любит этот язык. – И Брувер вдруг рассмеялась коротким нервным смехом, задетая за живое и этим воспоминанием, и странными манерами Верещагина, и вообще столь неожиданным возвращением к нормальной жизни. Потом поспешно прибавила: – Я никак не могу успокоиться.

Верещагин одарил ее удивленным взором исподлобья, но тут расслышал шаги на лестнице.

– Трудно заподозрить Рауля в неискренности, не правда ли?.Прошу прошения, отвлечемся на секунду. Входите, Тимо.

Женщина, вздрогнув, обернулась к дверям. Хярконнен широко распахнул дверь и почти бесшумно вкатил складной столик. На нем красовалась круглая тарелочка хрустящих овощных хлопьев и чайник.

От чая Брувер отказалась. Верещагин налил себе чашечку и поставил чайник на место. У них уже вошло в традицию в неполевых условиях после чьей-то гибели пользоваться не квадратными тарелками, а круглыми.

– Вы знакомы с Тимо? Юффрау Брувер, разрешите представить вам. старшего сержанта связи Хяр-коннена. Тимо, как по-вашему, Рауль говорит на латыни?

– Нет, не говорит, – равнодушно ответил Хярконнен.

– Но он всегда… – начала было Брувер.

– Я знаю, что он заучил три-четыре сотни латинских фраз, но это вовсе не означает, что он владеет языком.

Брувер выглядела куда более изумленной, чем Тихару Ёсида, когда тот увидал первый разорвавшийся снаряд.

– Мне говорили, что в одиннадцатом ударном батальоне большое значение придается «римской дисциплине и самурайской доблести». Даже младшие офицеры открывали штабные совещания уместными по случаю цитатами. У Рауля вошло в привычку демонстрировать свою эрудицию и по другим поводам, – извиняющимся тоном пояснил Верещагин.

– На Ашкрофте этому не придавали значения. Ведь с камнями беседовать на иностранных языках вовсе ни к чему, – прибавил Хярконнен.

Брувер на мгновение прижала ладонь ко лбу.

– Думаю, мне все же не худо бы выучить латынь. Хярконнен поглядел на нее мрачно и, прежде чем выйти, слегка поклонился Верещагину.

Верещагин проследил направление взгляда Брувер, провожавшего Тимо до дверей.

– У Тимо в привычке быстро составлять мнение о людях, хотя в этом он весьма осмотрителен. А теперь вернемся к нашему взаимному допросу.

– Попытаюсь ответить – если смогу.

– Что ж, этого довольно. Итак, как считаете, вы небезразличны Раулю?

Женщина ответила не сразу.

Думаю, небезразлична, – призналась она. – Но я не уверена.

– В этом никто никогда не уверен. Достаточно и того, что вы так думаете. Кстати, и я того же мнения.

– Но вот проявляется это у него как-то странно, – с горечью вздохнула она.

– Я ему об этом пока не говорил, так что, вполне возможно, он ничего еще и сам не знает. У него и без того есть о чем подумать. Мы, как вы уже наверняка заметили, на пороге войны.

– А разве то, что происходит, еще не война?

– Нет, юффрау Брувер, это не война. Нынешняя нестабильная ситуация отличается от настоящей войны примерно так же, как рай от ада. Покуда африканеры не взяли в руки оружия и я не сказал: «Fiat justutia, ruai саеШт» – «да свершится правосудие, пусть даже небо упадет на землю», – война еще не началась. – Помолчав, Верещагин смягчил тон. – Согласен, создается впечатление, что небо уже валится на нас. Вы, бургомистр Бейерс и кое-кто еще стоите перед разверзшейся пропастью, края которой неумолимо расходятся. И все же, даже если война начнется на следующей неделе, было бы опрометчиво утверждать, что она уже идет. Терпеть не могу неточностей.

– Я вас не понимаю. Так вы говорите, что войны нет? – Брувер явно растерялась.

Очевидно было, что причудливая манера собеседника выражать мысли сбила ее с толку.

Верещагин же спокойно поглаживал пальцами трубку.

– Позвольте уточнить. Ситуация крайне нестабильна. В течение каких-нибудь нескольких дней, если никто им не помешает, фанатики, которые разожгли этот бесплодный конфликт, окончательно потеряют выдержку. И тем не менее на данный исторический момент африканеры как нация еще не сделали выбора. Я убежден, что вы, работая с Симадзу, поняли, сколь ничтожной поддержкой пользуются фанатики на данный момент. Брувер несколько минут молчала.

– Вы хотите сказать, что войны может и не быть? – очень серьезно спросила она.

– Ручей у истока можно перегородить и прутиком, но, превратись он в реку, даже слон не сможет ее пересечь, – ответил Верещагин.

Некоторое время он выжидал, проверяя, верно ли оценил собеседницу.

– А что может помешать? Кто может помешать?

– Этого я не знаю. Я не слишком-то хорошо разбираюсь в политике, которую ведут ваши люди, – решительно заявил, хотя и не вполне искренне, Верещагин. – Из всех африканеров, кое-чего стоящих в политике, я знаком лишь с бургомистром Бейер-сом, но, к несчастью, трагические обстоятельства разлучили нас. Не возьмусь руководить его действиями.

– Вы настолько бесчувственны, что… – начала было Брувер.

– Прошу вас, поймите. Я символ имперской власти. Любой импульс к разрешению конфликта должен возникнуть именно среди местных. Ведь стоит мне показать свою заинтересованность, уверяю вас, как люди, жаждущие крови, захватят всю власть в свои руки – до тех пор, пока я не поставлю африканерский народ под жесткий контроль. Надеюсь, вы понимаете, почему я не хочу этого?

Она глядела на него не мигая.

– Подумайте! Они поставили себя в такую ситуацию, что уже не могут пойти на согласие, а могут лишь осуществлять диктат. Они никогда теперь не поверят, что кто-то может положиться на то, что сами они выполнят договор. Они должны либо править, либо подчиниться. В противовес им другие африканеры должны сказать то, к чему я прислушаюсь, – я же сперва продемонстрирую силу, а лишь потом милосердие. Об этом я искренне сожалею. Обстоятельства, не предоставляя мне права выбора, вынуждают меня совершать то, что Рауль так любит называть «внешним давлением».

– А что, если мы не изъявим готовности к примирению? – спросила Брувер, замерев.

– Тогда мне придется стать строгим учителем. Впрочем, довольно. Извините, что позволил себе отвлечься. Мы должны обсудить сейчас ваше будущее.

Теперь она молчала, слушая его. Ее воинственности как не бывало.

– Вы понимаете, – продолжал Верещагин, – что, когда начнется война, вам придется выбирать. Во многих отношениях наши руки будут ничуть не чище, нежели у ваших соотечественников.

Она не отвечала.

– Некоторые, и даже многие из ваших, возьмутся за оружие. Вы можете примкнуть к ним. Или же можете связать свою судьбу с нами, рискуя при этом тем, что вас отлучат от вашего народа, и, возможно, навсегда. Единственное, чего вам не удастся, – это избежать выбора. Вам, – как, впрочем, и нам, третьего не дано.