заплакал.
Позже тем же утром я отвез Харвиндер обратно в дом моих родителей, чтобы она навела там порядок к приходу гостей. Когда мы приехали, в брызгах распылителя на соседском газоне сияла радуга, в такой печальный день казавшаяся несколько неуместной. В доме я успел добраться до средней площадки лестницы, а потом меня накрыло. В спальне моей матери по-прежнему работал вентилятор. Ее шаль висела на бронзовой спинке кровати. Под пледом лежала подушка, которую она подкладывала себе под ноги. В шкафу лежал так и не вытащенный из коробки массажер для спины, который я подарил ей много лет тому назад; она все ждала случая его распаковать. На полу спальни валялись закручивающиеся крышечки от упаковок с лекарствами, марля, «умный планшет» для контроля за аритмиями – последствия тщетных и прерванных реанимационных мероприятий, предпринятых парамедиками.
Как и оба моих деда, моя мать скончалась в результате желудочковой фибрилляции после внезапного сердечного приступа, хотя в ее случае это произошло во сне. То, что от сердечного приступа можно было умереть даже во время отдыха, делало такую смерть еще более страшной.
В последовавшие за тем днем дождливые, тоскливые дни нам многое надо было сделать: сообщить друзьям и родственникам, принять гостей, провести похороны, а затем и кремацию – на скорбь почти не осталось времени. Зато, когда все церемонии были закончены, скорбь начала накатывать на меня волнами, словно море; она иногда наступала, потом уходила, но лишь затем, чтобы вновь меня захлестнуть. Два года тому назад на похоронах подруги моей матери один мой коллега сказал мне: «Никто на самом деле не становится взрослым до тех пор, пока не умирают его родители». Теперь я наконец-то понял, что он имел в виду. Он хотел сказать, что, пока живы родители, всегда есть кто-то, кто воспринимает тебя как ребенка. Когда я был маленьким, мать рассказывала мне индийский миф о мужчине, которому предложили все, что он только пожелает, безграничные богатства, если он согласится утопить свою мать. На берегу реки, когда он стал погружать ее в ледяную воду, она взмолилась: «Не лезь в воду, сынок!.. Ты простынешь». Именно такой была моя мать. Если семья – это тело, то моя мать была сердцем – той частью, которая подпитывает остальные и поддерживает их работу. Утром в день ее похорон я стоял перед зеркалом и поправлял галстук; я словно слышал, как она говорит мне, что я должен выпрямиться, надеть нормальный костюм и говорить увереннее. Я почему-то вспомнил старшую школу и лягушек и заплакал. Я снова слышал голос матери, говорящий мне: «Сынок, тебе стоит попробовать какой-нибудь другой эксперимент. Для этого у тебя слишком маленькое сердце».
Ее смерть в какой-то мере была милосердной, ведь она положила конец ее страданиям; но внезапность ее ухода оставила нас опустошенными.
– Такова жизнь, – сказала хозяйка любимого магазина сладостей моей матери, когда я ее навестил. За три месяца она потеряла свою свекровь, деверя и обоих родителей. Я понимал, что у многих бывали трагедии куда серьезнее моей, но стремительность смерти моей матери продолжала меня угнетать.
Иногда я злился: злился на нее за то, что она довольствовалась ролью второго плана, уступив отцу главенство, был раздосадован тем, как редко она участвовала в моей жизни с тех пор, как я вырос. Разумеется, я к тому же чувствовал в ее уходе свою вину. Следовало ли мне внимательнее отнестись к ее жалобе? Будучи кардиологом, я знал, у которой из двух женщин в какой-то момент жизни разовьется болезнь сердца, что из трех заболевших одна погибнет из-за сердца, и у двух третей смерти будет предшествовать смазанная симптоматика. В случае симптомов моей матери я дал осечку. Раджив и знать не хотел о моих терзаниях.
– Я не собираюсь слушать, что в мамином случае ты ошибся! – кричал он мне. – Не ошибался, не ошибался, не ошибался! Мы никогда не узнаем точную причину ее смерти. Мы знаем лишь, что быстрая смерть милосердна.
В физиологии есть такое понятие, как отраженная, «гетеротопическая боль», когда поражение какого-либо органа ощущается в другом месте. Так, к примеру, сердечная боль может отдаваться в руку или челюсть. Возможно, нечто подобное происходит и с болью эмоциональной.
На самом деле мне было горько, что я уделял матери мало внимания в последние дни ее жизни. Я был слишком занят, слишком погружен в свои дела.
В последние несколько месяцев, когда мама была совсем больна и ей было ужасно одиноко, она часто спрашивала меня, когда я приеду навестить ее. В назначенный день она всегда говорила мне не приезжать, по той или иной причине, неизменно связанной с погодой – было то слишком холодно, то жарко, то мокро, – и она не хотела, чтобы я заболел. Теперь, когда она умерла, я каждый день старался сдерживать свои сожаления. Моя мать была бы категорически против таких терзаний.
Как бы я хотел, чтобы она могла увидеть собственные похороны, множество друзей, приехавших со всех концов страны. Для той, что всегда уступала центр сцены своему мужу и детям, количество людей, пришедших почтить ее память, стало бы полной неожиданностью. Они пришли не затем, чтобы вспомнить ее дела, они пришли из-за того, каким она была человеком; возможно, это и есть самое великое из возможных достижений.
* * *
Урна с ее пеплом почти два месяца простояла в шкафу у моего отца. Он не мог решить, где его развеять, – над священными водами в Харидваре, на берегу реки Ганг в Индии или над Атлантическим океаном у берега Лонг-Айленда. В конце концов он решил не затевать длительного путешествия. Раджив заказал во Фрипорте моторную лодку, и ярким утром вскоре после Дня поминовения мы поплыли погружать останки моей матери.
Священник разложил на столе на лодке все, что понадобится нам для церемонии: благовония, ватные шарики, урну и некоторые продукты. За ним молча наблюдал мой отец, одетый в коричневые штаны и желтую рубашку. Он никогда не был особенно религиозным и прекрасно понимал, что моей матери больше нет, и это никоим образом не зависит от этого ритуала. Лодка стремительно летела по волнам, а у меня подводило живот. Мне приходилось прислоняться к столу священника бедром, чтобы тот не перевернулся.
Жрец начал церемонию, повесив мне и брату на головы длинные красные нити, оставив концы ниспадать с плеч. Красной пастой он нарисовал нам меж бровей хинди тики[77]. Затем он зажег ароматические палочки и ватные шарики, пропитанные маслом. Мы с Радживом сделали шестнадцать шариков из теста, приготовленного