Читать интересную книгу Игра в бисер - Герман Гессе

Кнехт испытующе взглянул на молодого человека. Да, вероятно, он один из подопечных старца.

– Как долго намерен ты задержаться в нашем Архиве, studiose72? – осторожно спросил он.

– Ровно столько, досточтимый, – услышал он в ответ, – сколько вам понадобится для подготовки вашей поездки в Монпор, Кнехт задумался.

– Хорошо, – заметил он наконец, – но скажи, почему то, что ты мне передал от имени старого Магистра, ты передал своими словами, а не дословно, как того следовало ожидать?

Петр не отвел глаз, медленно, тщательно подбирая слова, как будто говоря на чужом языке, он ответил:

– Поручения мне не давали, Досточтимый, а потому я не мог передать его дословно. Вы знаете моего глубокоуважаемого наставника, и вам должно быть известно, что он человек чрезвычайно скромный; в Монпоре о нем говорят, будто в молодости, когда он был еще репетитором, но среди элиты уже слыл будущим Магистром музыки, студенты прозвали его «Великим смиренником». И вот эта его скромность, сочетающаяся с готовностью к служению, деликатностью и терпением, после достижения преклонных лет и особенно после того, как он ушел в отставку, еще более возросла, вы это, конечно, знаете не хуже меня. Подобная скромность никогда бы не позволила ему просить вас о визите, сколь горячо ни было бы его желание. Вот почему, domine, я не удостоился чести передать такое поручение и все же поступил так, как будто мне это было поручено. Если это ошибка, то в вашей власти рассматривать несуществовавшее приглашение как несуществующее. Кнехт чуть улыбнулся.

– Ну, а твои занятия в Архиве Игры, любезнейший? Или это был только предлог?

– О нет! Мне необходимо законспектировать несколько ходов, так что в самом ближайшем времени мне все равно пришлось бы воспользоваться вашим гостеприимством. Но мне показалось правильным несколько ускорить это маленькое путешествие.

– Отлично, – согласился Магистр, снова став очень серьезным. – Дозволено ли спросить о причине подобной поспешности?

На мгновение юноша закрыл глаза, наморщив лоб, словно вопрос причинил ему боль. Затем, вновь обратив свой пытливый и юношески-критический взгляд на Магистра, сказал:

– На этот вопрос нет ответа, разве что вы решитесь поставить его еще точнее.

– Поспешу это, сделать. Значит, состояние старого Магистра худо? Оно вызывает опасения?

Несмотря на величайшую сдержанность интонаций Кнехта, студент заметил любовную заботу последнего о старом Магистре, и именно тогда, впервые за все время, в его мрачном взгляде блеснуло что-то похожее на доброжелательность, голос его зазвучал чуть приветливей, более непринужденно, и он наконец высказал открыто, что было у него на душе.

– Господин Магистр, – сказал он Кнехту, – вы можете быть спокойны, состояние Досточтимого отнюдь не худо, он всегда отличался превосходным здоровьем, здоров он и сейчас, хотя старость весьма его ослабила. Не то чтобы внешний вид его сильно изменился или силы стали стремительно убывать: он совершает небольшие прогулки, каждый день немного музицирует и до самого недавнего времени давал уроки игры на органе двум ученикам, совсем еще новичкам, – ведь он всегда любил видеть вокруг себя детей. Однако то, что и от этих двух последних учеников за несколько недель тому назад отказался, есть все же некий симптом, заставивший меня насторожиться; с тех пор я стал внимательней следить за Досточтимым, и не раз увиденное мною заставляло меня задумываться. Такова причина моего приезда. Оправданием подобных мыслей и последующих шагов может служить то, что когда-то и я был учеником старого Магистра музыки, его любимым учеником, смею сказать, и преемник его вот уже год как приставил меня к старцу в качестве фамулуса или компаньона, поручив мне заботу о его здоровье. Поручение это отрадно для меня, ибо нет никого, к кому я питал бы такое чувство привязанности и почтения, как к моему старому учителю и покровителю. Это он открыл мне тайну музыки, научил меня служить ей, и если я, сверх того, в какой-то мере проник в смысл и предназначение нашего Ордена, обрел нечто, похожее на зрелость и внутреннюю упорядоченность, то все это исходит от него и составляет его заслугу. Вот уже год, как я совсем переселился к нему. Правда, я еще занят некоторыми исследованиями, посещаю курсы, но я всегда в его распоряжении, я его сотрапезник, спутник во время прогулок и партнер при музицировании, а ночью – сплю через стенку от него. При столь близком соприкосновении я могу весьма точно наблюдать, так сказать, ступени его старения, его физического угасания, и кое-кто из моих товарищей порой сочувственно, а то и язвительно отзывается по поводу странной должности, определившей столь юного человека, как я, в слуги и спутники древнего старца. Но они не знают и, пожалуй, никто не знает так хорошо, как я, что за старость дарована этому Магистру, как он постепенно слабеет и дряхлеет телом, все меньше принимает пищи, все больше утомляется после своих маленьких прогулок, не будучи, собственно, больным, и в тишине своей старческой поры все более претворяется в самое духовность, в благоговение, достоинство и простоту. И если в моей роли фамулуса или сиделки и есть какие-нибудь трудности, то состоят они только в том, что Досточтимый не желает быть предметом услуг и забот, что он по-прежнему хочет только давать и никогда не брать.

– Благодарю тебя, – произнес Кнехт, – меня радует, что при Досточтимом находится такой преданный и благородный ученик. А теперь скажи мне, наконец, коль скоро ты говоришь не по поручению твоего учителя, почему мой приезд в Монпор представляется тебе столь необходимым?

– Вы только что с тревогой спрашивали о здоровье старого Магистра музыки, – ответил студент, – должно быть, мой приезд вызвал у вас опасение, уж не болен ли он, уж не следует ли поспешить, чтобы успеть проститься с ним? Я и на самом деле думаю, что следует. Не могу сказать, что конец его близок, но ведь Досточтимый прощается с жизнью по-своему. Вот уже несколько месяцев, как он совсем отвык говорить, и если он всегда предпочитал краткость многословию, то теперь он стал так уж краток и тих, что я невольно начинаю тревожиться. Когда я впервые не получил ответа, обратившись к нему, и это стало повторяться все чаще, я вначале подумал, не ослабел ли его слух, однако вскоре установил; что слышит он по-прежнему хорошо, я проверял это не раз. Итак, мне оставалось предположить, что он рассеян, не может сосредоточить свое внимание. Однако и это объяснение оказалось несостоятельным. Скорее всего, он давно уже как бы в пути и, покидая нас, все более и более уходит в свой собственный мир; например, он давно уже никого не навещает и никого не пускает к себе, проходят дни, а он не видит никого, кроме меня. Ну, вот с тех пор, как все это началось – эта отстраненность, это отсутствие, – с тех пор я и стараюсь приводить к нему тех друзей, которых, как я знаю, он любил больше других. Если бы вы, domine, побывали у него, вы, несомненно, доставили бы своему старшему другу немалую радость, в этом я уверен, и вам удалось бы еще раз повидать именно того человека, которого вы любили я почитали. Пройдет несколько месяцев, а быть может, и недель, и радость его при виде вас будет куда меньшей, возможно, он и не узнает вас, даже не заметит.

Кнехт встал, подошел к окну и некоторое время, глубоко дыша, смотрел прямо перед собой. Когда он вновь обратился к студенту, тот уже поднялся, полагая аудиенцию оконченной. Магистр протянул ему руку.

– Еще раз благодарю тебя, Петр, – сказал он. – Тебе, очевидно, известно, что у Магистра есть кое-какие обязанности. Я не могу надеть шляпу и отправиться в путь, сначала надо привести все в порядок. Надеюсь до послезавтра управиться. Как ты считаешь, успеешь ты закончить свою работу в Архиве? Да? Тогда я дам тебе знать, как только освобожусь.

И действительно, Кнехту удалось через несколько дней в сопровождении Петра отбыть в Монпор. Когда они по приезде сразу же отправились в окруженный садами павильон старого Магистра музыки, в тихую милую келью, они услыщали доносившуюся из задней комнаты музыку, нежную и прозрачную, но уверенную и восхитительно бодрую музыку. Должно быть, там сидел старик и двумя пальцами наигрывал двухголосную мелодию. Кнехт тотчас же узнал ее: это была пьеса конца шестнадцатого века из сборников двухголосных песнопений. Он остановился, его проводник тоже, оба они стали ждать, покуда Магистр кончит. Только тогда Петр громко обратился к старцу и сообщил ему, что он приехал и привез с собой гостя. Старец показался в дверях и приветливо улыбнулся им. Эта всеми любимая улыбка Магистра музыки была такой детски открытой, лучащейся сердечностью и приветливостью; прошло почти тридцать лет, как Иозеф Кнехт впервые ее увидел, и раскрыл, и подарил свое сердце этому доброму наставнику, в тот щемяще-блаженный утренний час в музыкальном классе, и с тех пор он часто видел ее, эту улыбку, и всякий раз с глубокой радостью и странной растроганностью, и между тем как волосы наставника седели и стали совсем белыми, как его голос делался все тише, его рукопожатие слабело и походка становилась медлительной, его улыбка нисколько не теряла своего свечения и обаяния, своей чистоты и искренности. И сейчас друг и ученик старого Магистра увидел, убедился: лучистый и безмолвный зов, исходивший от этого улыбающегося старческого лика, чьи голубые глаза и нежный румянец с годами становились все светлее, был уже не тот, не прежний и привычный – он стал сокровеннее, таинственнее и интенсивнее.