избегать таких неформальных ситуаций. В армии, когда все шли в увольнение — на танцы, к девочкам, — Чикатило шел в Ленинскую комнату и занимался «политической подготовкой». Но компенсации не наступало, напротив, болезненное состояние усиливалось. Говоря общо, у этих людей нет навыков самозащиты от давления общества. В детском и подростковом возрасте они являются объектами насилия со стороны сверстников, хотя физически зачастую сильнее тех, кто их обижает, — Некрасов тронул Витвицкого за локоть. — Виталий, сделай мне чайку, пожалуйста.
Витвицкий кивнул. Некрасов расхаживал по кабинету, продолжая говорить:
— Но защитить себя они не в состоянии. Возникает комплекс неполноценности, заниженная самооценка, которая с годами усиливается. Половая конституция у них слабая, затруднения в общении с женщинами еще более усиливают комплекс неполноценности.
Ковалев, дочитав первый лист, передал его Горюнову. Начал читать второй и тут же принялся зачитывать вслух:
— Однако в предъявленном мне постановлении изложена не вся моя преступная деятельность. Желая искренне, чтобы со мной разобрались до конца, начиная с первого случая и до самого последнего случая, сообщаю вам следующее: свое первое преступление я совершил в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, это было убийство Закотновой.
Наступила тишина, и в ней глухо прозвучал голос Липягина:
— Нихуя себе…
— Евгений Николаевич, спасибо вам, — сказал Ковалев Некрасову. — Но чую: теперь у нас впереди не просто большая работа. Теперь у нас впереди трехэтажный геморрой…
1993 год
Начальник СИЗО, вальяжно откинувшись в кресле, пил чай, похрустывая сухариками. Распахнулась дверь, и в кабинет, буквально оттолкнув секретаря-офицера, ворвалась журналистка, а с нею — съемочная группа: операторы с двумя камерами и ассистентка.
За прошедшие пару лет журналистка сильно изменилась: она стала вхожа в большие кабинеты, она приобрела новые манеры, стала иначе одеваться и краситься. Прежним остался только кулончик в виде лезвия безопасной бритвы.
— Он занят! Куда вы лезете? — раздался за спиной журналистки отчаянный крик секретаря.
— Знаем куда! — напористо сказала журналистка. — Нам надо! Мы прямо из аэропорта… — Она посмотрела на начальника СИЗО и криво усмехнулась: — О, здрасьте! Вот вы чем заняты — чаи гоняете.
Начальник СИЗО поставил чашку с чаем на стол, нахмурился.
— Вы что себе позволяете?!
— Нам нужно снять Чикатило! — зачастила журналистка. — Телеинтервью. Срочно, — она положила на стол бумагу. — Вот.
— Что это?
— Разрешение, что же еще. От вашего начальства. А ему приказали из администрации Ельцина. — Журналистка снова усмехнулась, как-то очень не по-женски, словно подглядела эту усмешку у кого-то очень властного и могущественного.
— Зачем? — изумился начальник СИЗО.
— Господи… — Журналистка с усталым вздохом уселась в кресло. — Затем, что демократия и свобода слова. Слыхали про такое, а? И пожалуйста — поживее! У нас послезавтра эфир, а нам нужно еще смонтироваться, перелететь и «одобрямс» получить.
Начальник СИЗО прочитал бумагу, поднялся из кресла.
— «Одобрямс»? — с иронией сказал он. — А как же свобода слова?
Журналистка отмахнулась — мол, все это не важно.
— Ну что ж, пойдемте, — начальник СИЗО надел фуражку. — Только я не уверен, что он захочет вас видеть. А заставить его по закону я не могу.
Журналистка в третий раз усмехнулась, расстегнула пуговку на кофточке: сверкнул кулончик в виде лезвия.
— Я уверена — захочет.
* * *
На другой день в кабинете собрались все участники расследования, включая Некрасова. За отдельным столом сидел офицер с магнитофоном, на столешницу были выставлены два микрофона.
— Заводите! — скомандовал Ковалев.
Конвойные ввели Чикатило. Он остановился в дверях, снял очки, протер их платком, надел, обвел взглядом людей в комнате.
Брагин, Ковалев, Витвицкий, Липягин, Горюнов и остальные, в свою очередь, разглядывали Чикатило. Наконец снова прозвучал басок Ковалева:
— Задержанный Чикатило, садитесь.
Чикатило сел за стол, посмотрел на микрофоны, вздохнул.
— Нам сообщили, что вы, Чикатило Андрей Романович тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, официально хотите дать признательные показания. Это так? — задал новый вопрос Ковалев.
— Я… Мне нужно…
— Так или нет? — Ковалев повысил голос.
— Да, я хочу сказать… — тихо произнес Чикатило.
— Так или нет?! — Ковалев почти кричал.
— Так.
Полковник сделал знак офицеру у магнитофона. Щелкнул переключатель, завертелись бобины, началась запись.
— Говорите. Мы вас слушаем.
Чикатило снова снял очки, повертел их в руках и заговорил тихо, но уверенно:
— Я, Чикатило Андрей Романович, признаюсь, что в течение многих лет совершал преступления…
— Какие? — неожиданно спросил Брагин.
— А? Какие… Убийства. Совершал убийства. И сейчас, глубоко раскаиваясь в содеянном, хочу искренне рассказать о себе, своей жизни и обстоятельствах, приведших меня к совершению тяжких преступлений на протяжении целого ряда лет.
— Чикатило, более конкретно — о каких преступлениях идет речь? — спросил Ковалев.
— Подождите, — тихо попросил Некрасов. — Не давите на него. Всему свое время.
— Со дня ареста в моей душе шла борьба, — сказал Чикатило. — С одной стороны, я хотел рассказать о себе все. И главное, о тех чувствах, которые толкали меня на совершение страшных преступлений. С другой, меня терзал позор перед семьей, близкими и знакомыми, когда они узнают, что я натворил. Сегодня я пришел к твердому решению говорить правду и только правду и своими правдивыми показаниями помочь следствию в установлении истины.
— Надо же, сука какая, — не выдержал Липягин. — Как по бумажке выдает.
Чикатило услышал, вскинул голову, обвел взглядом собравшихся в кабинете.
— Я всю ночь не спал, — сказал он. — Я готовился. И к такому решению, помимо всего прочего, я пришел потому, что я не единственный, наверное, человек, который совершал или в будущем совершит такие тяжелые преступления. И в таком случае моя искренность на следствии поможет органам правосудия пресекать это в самом начале преступной деятельности таких лиц.
— Он, падла, еще и благодетелем хочет быть, слыхали? — Липягин толкнул в бок Горюнова.
Некрасов положил ладонь на руку майора.
— Помолчите, пожалуйста. Он должен выговориться, — тихо сказал он Липягину и обратился к Чикатило:
— Андрей Романович, расскажите немного о себе.
— Я привык, что люди не понимают меня, — продолжил свою речь Чикатило. — Для того чтобы они вообще могли со мной разговаривать, понимать меня, мне приходится притворяться, что я такой же, как они: говорить так, как все, одеваться, вести себя так же… Маскировка, понимаете?
Некрасов кивнул.
— Если, к примеру, взять профессиональную сферу, мне не составляет никакого труда делать то, что я делаю. И я могу делать больше, могу делать еще очень много разного другого, но, если я начну это делать, меня могут избить или даже убить мои сослуживцы, потому что, глядя на меня, им тоже увеличат норму выработки или норматив производства. Даже физически я отличаюсь от других. Я сильный, спортивный, развитый. И у меня, — Чикатило доверительно