— «Шахтерские» курите? — спросил Мехеда, кивая на пачку.
— Ну, «Шахтерские»! А что, не по штату рабочему человеку? — вызывающе ответил Цивка.
— Так, между прочим спросил. Окурочек изволили неосторожно обронить возле хаты Косачева, — сказал, майор насмешливо. Глядя в упор на Мехеду, Цивка приподнялся со стула.
— Сидеть! — крикнул лейтенант.
Арестованный вздрогнул. Вобрав шею в плечи, он опять опустился на стул.
— Только четыре часа утра, а уже чаек подогреваете? — спросил Мехеда и подошел к шипящему чайнику. На стуле, возле чайника, стоял стакан с водой. Только опытный взгляд майора мог заметить, что она имеет слегка рыжеватый оттенок.
«Ах, вот оно что!» — молниеносно пронеслось в голове Мехеды. Он не сомневался, что его догадка правильна. Круто повернувшись к преступнику, он приказал:
— Руки!
Цивка протянул дрожащие руки, сжатые в кулаки.
— Разожмите, лейтенант!
Коваль с силою стиснул кисти Цивки, и пальцы его разжались. Мехеда внимательно их осмотрел.
— Так и есть! Осмотрите, лейтенант... Вот еле заметный порез на пальце левой руки... Кажется Мне, Цивка, что мы вас можем обвинить не только в предательстве подпольной партизанской группы, не только в убийстве Лиды Косачевой, а и еще в одном тягчайшем преступлении.
Продолговатое испитое лицо Цивки стало пепельно-серым.
— Правда, неплохо мы изучили вашу кухню, разгадав рецепт тайнописи кровью? Где же письмо, которое вы готовили для своих хозяев?
Преступник вскинул на майора исполненный ненависти взгляд.
— Есть, товарищ майор! Вот оно самое, это письмо, — торжествующе воскликнул Коваль и вытащил из книги, которая лежала под матрацем, еще влажный лист бумаги.
— Все ясно! Бывший агент гестапо нашел себе новых хозяев, — резюмировал Мехеда, рассматривая находку Коваля.
Обыск в квартире, где жил Цивка, дал еще много материалов для полного изобличения преступника.
Из проявленного тайнописного письма, а затем из показаний шпиона-убийцы было установлено, что Цивка связан с разведкой одной из капиталистических стран. Он должен был поставлять шпионские сведения о военных и стратегических объектах на Украине. В последнее время патрон шпиона начал выражать недовольство работой своего агента. Он требовал, чтобы Цивка лучше законспирировался и развил более энергичную деятельность. Однако непреодолимый страх за свою шкуру не давал Цивке покоя, мешал работать. Встреча с Косачевым казалась ему неизбежной. Малейшая неосторожность матери, старой Домахи, живущей в одном селе с Косачевым, — и Савелий Иванович узнает, что Цивка жив и, конечно, догадается о предательстве... Как проклинал он, предатель, самого себя, что однажды, в припадке сыновнего чувства, подал матери весточку о себе! Он настрого запретил ей отвечать на его письма. Но старая Домаха, догадываясь, что у сына имеются причины скрываться от односельчан, все же не понимала серьезности угрозы, которая над ним нависла. Впрочем, она была уверена в полной секретности своей переписки. Она продолжала писать.
Обдумывая свое положение, Цивка решил прочно обезопасить себя. Намеченный план представлялся ему несложным: убрать с дороги Косачева, переменить местожительство, сфабриковать новый паспорт, взамен похищенного у расстрелянного Николая Панченко, и навеки исчезнуть даже для старой Домахи.
Изобличенный в шпионаже, Цивка упорно отрицал свою вину в убийстве Лиды и в покушении на Косачева. Однако экспертиза показала, что характерные особенности подковки на каблуке ботинок, изъятых при обыске, соответствовали оттиску внутри галош, найденных в грязи на берегу реки. Со дна реки был также извлечен обрез немецкой винтовки, брошенной туда Цивкой после выстрела в окно. Запутавшись в своих показаниях, припертый уликами, предатель был вынужден сознаться и в этих преступлениях.
И как напоминание о них, как немой призыв к бдительности на каждом житейском шагу высится в селе Подлесном скромный постамент над братской могилой партизан и зеленеет маленький холмик на сельском кладбище.
ПЕРВАЯ ОШИБКА
Сквозь дремоту Александр Петрович Головин слышал, как в смежной комнате о чем-то препирались жена и сын.
Не оформляясь в отчетливые слова, разговор доносился до него, как назойливое жужжание двух голосов.
«О чем это они»? — вяло подумал Александр Петрович и снова погрузился в то дремотное полузабытье, которое было его обычным послеобеденным отдыхом.
Но именно тогда, когда сознание его, казалось, совсем выключилось, в мозгу внезапно из каких-то неведомых глубин всплыло одно короткое слово:
«Ошибка!»
Очнувшись, Александр Петрович прислушался к спору между женой и сыном. Ясное дело, Вовка упрямится, не хочет переписать упражнение, но Анна, как всегда, неумолима. И откуда у нее это умение настоять на своем? Без окрика, без шума, с терпеливой, спокойной ласковостью. Вот и сейчас: уже умолк спор, слышно, как Вовка придвигает к столику стул...
Александр Петрович закрывает глаза. Полежать бы еще минут двадцать. В последнее время ему просто необходима такая короткая передышка между дневной и вечерней работой. По-видимому, сказывается переутомление, да и годы берут свое...
Сквозь опущенную темную штору дневной свет едва просеивается в окно, и комната тонет в мягком полумраке. Этот полумрак действует на Александра Петровича убаюкивающе. Но сегодня сон и дрема бегут от него. Подслушанное слово «ошибка» тревожит его и покалывает, как заноза. Словно давно уже сидела она в его теле, и теперь от одного неосторожного прикосновения пораженное место снова заныло и заболело.
«Ну и что же? Видно, недаром говорится, что не ошибается тот, кто не работает», — попытался успокоить себя Александр Петрович и тут же сам себе возразил: «Но есть и другая истина: «Ошибка ошибке — рознь». Не всякую ошибку можно безболезненно исправить, как исправляет их Вовка в своей тетради. Допустим, ошибся конструктор самолета в своих расчетах. Хорошо еще, если дело обойдется порчей машины при испытании, одними материальными потерями. Но может погибнуть и летчик! А взять ошибку врача у операционного стола? Она может стоить больному жизни. Или рассеянность провизора? Напутал что-то в рецепте, проглядел какую-то запятую в дозировке, и целебное лекарство, прописанное врачом, становится смертельным ядом... А разве не было случаев во время войны, когда ошибка командира приводила не только к провалу задуманной операции и потере боевой техники, но и к бессмысленной гибели солдат? В любой профессии, в любой области малейший просчет может повлечь за собой совершенно неожиданные по масштабам последствия. Не мешало бы об этом подумать тем, кто всерьез отстаивает «право на ошибку». Посадить бы их этак на год к нам в управление да поставить лицом к лицу с людьми, судьбы которых мы решаем. Хотя бы с этим Санько!»
Перед мысленным взором полковника снова встала картина сегодняшнего допроса арестованного. Побледневшее исхудалое лицо, густо заросшее рыжей щетиной. Копна растрепанных волос, которых давно не касался гребень. А главное, этот отрешенный от всего окружающего взгляд. Казалось, что арестованный, израсходовав все аргументы в свою защиту, безропотно подчинился неизбежному и с каким-то тупым безразличием ждал решения своей судьбы. Скорее по инерции, чем в сознательном стремлении оправдаться, он на все вопросы неизменно отвечал одно:
— Я никого не убивал. Отпустите меня!
Полковник приказал увести Санько и еще раз внимательно пересмотрел материалы в лежавшей перед ним папке. В свое время заместитель Александра Петровича, подполковник Клебанов, познакомил его с ходом следствия и привел веские аргументы, изобличающие Санько. Дело о двойном убийстве в селе Веселом было направлено в суд. Доводы Клебанова казались тогда Головину вполне убедительными. Конечно, в мелкие детали и все перипетии следствия он не вникал, так как смог положиться на своего заместителя, человека опытного и знающего. Головин вообще был противником мелочной опеки, связывающей инициативу сотрудников. И вот, оказывается, переоценив Клебанова, он допустил оплошность. Не так уж было все просто и ясно с этим Санько, как показалось на первый взгляд!