Нажав кнопку звонка, я прикинула, не смыться ли, пока не поздно, но, увидев отца, который, как обычно, выглянул в узкое боковое окно, чтобы узнать, кто у дверей, тут же забыла обо всем. Он сдвинул брови, отошел, но тут же выглянул снова, и я поняла, что наконец узнана.
Не без труда – видимо, из-за морковных волос. Разумеется, он не припоминал, чтобы они с мамой произвели на свет серную спичку. Я сконфуженно поежилась. Дверь отворилась, и отец появился передо мной – высокий, седой и безмолвный.
Не зная, с чего начать, я сняла с плеча сумку, достала бутылку «Шивас ригал» и протянула ему, как трубку мира.
– Вот, это тебе…
Это прозвучало придушенно. Отец принял бутылку и некоторое время разглядывал, словно не зная, что с пей делать. Потом посмотрел на меня.
– Спасибо! – сказал он и улыбнулся.
Просто чудо, какой великий смысл, какая сила заключена в отцовской улыбке. Я даже не сразу заметила, что плачу, – не женщина, а неиссякаемый источник слез. Однако надо было приступать к тому, ради чего все и затевалось.
– Прости… – прошептала я. – Мне так жаль, так жаль…
Тут по щеке отца скатилась одинокая слезинка, и это подкосило меня окончательно. Я разрыдалась в голос, а он привлек меня к себе и поцеловал в макушку, как делал всегда в момент моих величайших побед и поражений.
– Тебе не о чем сожалеть, моя хорошая, – сказал он куда-то в мои невозможные морковные волосы.
– Джонатан!
Голос у мамы был встревоженный, и она безуспешно пыталась заглянуть через плечо отца. Тот разжал руки и слегка отступил, предоставляя ей свободный обзор.
Мне показалось, что мы смотрели друг на друга очень долго. Оно и понятно: восемь долгих лет и совсем иная прическа могут изменить кого угодно до неузнаваемости, даже в глазах близких. Затем мамины брови взлетели вверх. В поисках подтверждения она посмотрела на отца, и когда тот кивнул, замерла, комкая передник.
Вынув из сумки первое издание «Анны Карениной» (Боне сделал для меня такую грандиозную скидку, что я до сих пор с трудом верила), я протянула книгу маме:
– Вот, это тебе.
Она перестала комкать передник, бережно взяла книгу и стояла, поглаживая обложку, как бы в нерешительности, меж тем как я старалась не думать ни о чем, сосредоточившись на дыхательном процессе. Только удостоверившись, что нового потока слез не будет, я отважилась посмотреть на маму.
– Я все поняла. Честное слово, все! – Теперь я старалась сконцентрироваться на многократно отрепетированной речи. – Долгое время мне не удавалось понять, но теперь все иначе. Джорджа больше нет, его давным-давно нет в моей жизни. Я все еще живу в Теннеси, но своей собственной жизнью, которая мне по душе. А приехала я, чтобы сказать вам, что глубоко сожалею.
Мама отошла к столику для шляп, осторожно положила на него книгу и вернулась. Лицо у нее было очень спокойное, даже когда она обняла меня и привлекла к себе невыразимо материнским жестом.
– Мы тебя любим, Ванда. Надеюсь, ты и это понимаешь.
– Да, конечно. Я знала это всегда…
Неправда, я не знала этого всегда, а если честно, поняла только теперь, услышав из уст мамы.
Потом мы прошли в дом. Меня усадили в гостиной в любимое кресло, мама ушла за стаканами и льдом, а папа стал откупоривать бутылку.
– У тебя, как я вижу, развился вкус в отношении спиртного. Помнишь, я говорил, что нет ничего лучше хорошего виски, а ты брезгливо морщилась?
– Многое изменилось, папа.
– Да уж, – усмехнулся он. – Но этот цвет волос тебе к лицу.
Вошла мама со стаканами, папа их наполнил, и лед окрасился в янтарный цвет. Происходящее – каждый момент его – было исполнено безмятежности. Только когда мы уже сидели со стаканами в руках, я заметила, что у мамы красные глаза – она потихоньку от нас плакала на кухне. Ни я, ни отец ничего не сказали по этому поводу; я только подумала, что и сама охотнее занималась бы этим в укромном уголке, а не на людях, как в последнее время.
– Так как же ты живешь? – спросила мама.
– Хорошо. Я разведена. Одинока, как перст. Подруга приютила меня в комнате над гаражом.
Родители обменялись взглядами, и я отругала себя за то, что снова проверяю их на прочность. Что делать, привычка – вторая натура.
– Не расстраивайтесь, – сказал я с улыбкой, – все не так страшно. У меня теперь свое дело. И приятель есть. Адвокат.
– Правда? – обрадовался отец.
– Чистейшая, – заверила я, не вдаваясь в подробности.
Строго говоря, у нас с Уолтером сейчас был сложный период, что-то вроде пробной разлуки – ну и что? Нельзя же рваться сразу ко всем целям. Разумная очередность прежде всего.
– Ну и как он? – допытывался отец.
– Хороший человек. Немного похож на тебя.
– Тогда, значит, очень хороший, – усмехнулся он.
– Что верно, то верно, – признала я с невольной улыбкой. – И вообще, другого мне не надо.
Среди ночи я проснулась в своей прежней постели, в прежней комнате, которая за восемь лет не изменилась ни на йоту. Уселась, глядя на потускневшие, кое-где загнувшиеся постеры восьмидесятых, слыша тот же до чертиков надоевший фрагмент музыки.
Ну как же без него!
А ведь я надеялась, что паломничество домой (так сказать, возвращение блудной дочери под родимый кров) и в этом столкнет дело с мертвой точки, и когда отношения с родителями будут улажены, проклятый отрывок перестанет меня преследовать. Увы, я опять напоролась на то, о чем говорят «принимать желаемое за действительное».
Спустив ноги с кровати, я привычным движением нашарила старые шлепанцы. Засмеялась – это ж надо, даже такие обноски, и те на прежнем месте!
Выглянув на лестницу, я увидела в гостиной яркие сполохи телевизионного экрана. Для меня не было неожиданностью, что отец сидел перед ним, поглощенный извечной рождественской «Филадельфией». Все вернулось на круги свои.
– Эй! – окликнула я.
– Разбудил тебя? – Он виновато развел руками. – Дистанционное управление барахлит, а вставать, чтобы убавить звук, было лень.
– Они по-прежнему дают на праздники «Филадельфийскую историю»? Без тебя я ее ни разу не смотрела.
– Я, можно сказать, тоже. Между прочим, это кассета. Я ею обзавелся сразу после твоего отъезда, но вот смотреть все было как-то не под настроение.
– Тогда, может, перемотаешь на начало и посмотрим вместе? Особенно если у вас припасено мороженое.
– Отличная идея.
Прошлепав на кухню, я сунула нос в холодильник и обнаружила здоровенную упаковку «Баскии Роббинс».
– Ты тоже очень хороший человек, мамуля, – с чувством прошептала я, взяла коробку и две ложки побольше и направилась в гостиную…
И остолбенела на пороге.
Музыка! Та, что месяцами изводила меня своими звуками. Моя несуществующая музыка!