рот, — ах ты господи! Ах, несчастье мое! «Мойше–Гершеню! Душа моя! Скажи, куда ты девал копейку?» Трясу его, колочу, щипаю, синяков наставила, а он в один голос кричит: «Нима, гам тапейту, гам!» Словом, привела его к доктору, а тот велел кормить его картошкой… Два дня мучили ребенка, насильно пичкали картошкой, ни молока, ни глотка воды не давали, одну только картошку да картошку, думала — конец моему ребенку! И только на третий день стали убирать в доме, смотрю — в кровати, под подушкой, лежит копейка! Так бы они здоровы были, наши доктора, как знают они, что такое болезнь! Вот, не хватало мне! Как мама говорит: «К горестям добавка…» Я должна возиться с его детьми, с докторами, с чертями–дьяволами, а ему, золотодобытчику моему, хоть бы что! Носится из Одессы в Егупец, из Егупца в Бойберик! Нашел, чему радоваться: «бумажки», «транспорты», «портфели»! Втемяшил себе в башку, что можно одним духом богачом стать! А ведь это — мать говорит: «Похуже всякой хворобы…» Глупый, рассказываешь ты мне чудеса в решете: «акции–шмакции», «девендент–шмевендент»… Выеденного яйца все это не стоит! С одними пятью пальцами богачом не станешь. Моя мама говорит: «Кто лихоманку вложит, тот хворобу и вынет…» Заруби себе, Мендл, на носу: все твои егупецкие людишки, которые, как ты пишешь, одним махом разбогатели, в скором времени, бог даст, снова будут теми же нищими, только малость посвежее. Потому что я верю в твои «транспорты» и «мальцевские» так же, как и в одесский «Лондон». Уж я скорее поверю в колдовство и нечистую силу, чем во все твои егупецкие «портфели»… Ох, съела бы собака мое сердце, — она бы взбесилась… Я должна видеть, как у людей жены уважением пользуются, слово иной раз скажут, а то и прикрикнут так, что у мужа поджилки трясутся, — а мне нужно подлаживаться, слово боюсь вымолвить, обругать не смею мужа за позор, который мне приходится принимать от людей… Я должна делать веселую мину. «Щеки себе щипать, — как мама говорит, — чтоб румянец стоял…» Но — что мы и что наша жизнь? Буду я так изнывать и таять потихоньку, покуда не истаю как свеча, буду убиваться от досады, убиваться, и надорваться бы твоим егупецким щелкунам, как желает тебе и сейчас и всегда от всего сердца
твоя истинно преданная супруга Шейне–Шейндл.
Погоди–ка! Берл, сынок дяди Менаши, нажил себе новую беду: он на той неделе погорел, вышел в чем мать родила. А теперь ему же хлопот не обобраться: враги донесли, что все у него было застраховано втрое против стоимости, поэтому он, наверное, сам произнес молитву: «Благословен сотворивший огненные светила!»…[21] Пригласили его к следователю. Но Берл тоже не из тех, что десяток на копейку: у него свидетели, которые готовы присягнуть, что его в ту ночь и дома–то не было. Однако пока что его засадили, а Златка с испуга выкинула и родила семимесячного. Поздравляю тебя!
V
Менахем–Мендл из Егупца — своей жене Шейне–Шейндл в Касриловку
Моей дорогой, благочестивой и благоразумной супруге Шейне–Шейндл, да здравствует она!
Во–первых, уведомляю тебя, что я, благодарение богу, пребываю в полном здравии и благополучии. Дай бог и в дальнейшем иметь друг о друге только радостные и утешительные вести. Аминь!
А во–вторых, да будет тебе известно, что я уже связался с Варшавой. Ты, пожалуй, спросишь: коль скоро я живу в Егупце и торгую с Петербургом, — зачем же я полез в Варшаву? Не беспокойся, Варшава — тоже город! В Варшаве тоже имеются «бумажки», да какие еще «бумажки»! На Варшаве биржевики состояния нажили! Варшава — это не Петербург! Варшава — сотнями швыряется. Варшава на той неделе взяла да и подняла «лилипуты» с тысячи двухсот до двух тысяч! Ну, скажи сама, можно ли не купить такую бумагу? Или, скажем, «возочки». Недели три тому назад они стоили тысячу четыреста. А сейчас, как ты думаешь, какая им цена? Две тысячи! И без купона! Ведь это же злодеем надо быть, чтоб не купить такую бумагу! Затем у Варшавы еще одно достоинство: она не требует денег, она знать не хочет никаких «депо». Хочешь иметь «лилипуты», «возочки»? Уплати сотню–другую сверх курса и делай себе «премию» до «ультимо», то есть до начала следующего месяца. Наступит начало месяца, тогда поступай, как знаешь: либо бери бумажки, либо не бери. Но кто даст тебе дождаться начала месяца? На то господь бог и создал маклеров на белом свете, чтоб они проходу не давали: «Нет ли у вас «лилипутов“?», «Нет ли у вас «возочков“?» И морочат голову до тех пор, пока не дадут сколько–нибудь сверх курса и не выманят у тебя твои «бумажки». Вот только вчера насели на меня два одесских маклера, пристали, чтобы я отдал им мои «лилипуты» и «возочки». Нашли кого дурачить! «Братцы! говорю я им. — Нет у меня ничего! Быть бы мне так же чистым от всякого зла!» Словом, отбояривался я от них до тех пор, пока они все–таки не выманили у меня пять «лилипутов» и пять «возочков». Но я их здорово нагрел! Я тут же сделал кое–какие комбинации, и есть надежда, что я, с божьей помощью, на этом деле заработаю, потому что везет мне, не сглазить бы, в последнее время здорово: что ни куплю, на другой день дорожает. Все говорят, что я счастливчик! Дай бог, чтобы «ультимо» прошло в Варшаве благополучно, тогда у меня освободится весь «портфель», и я свяжусь с другой конторой, потому что в той, с которой я сейчас веду дела, столько народу, что не знаешь, на каком ты свете. На той неделе чуть не вспыхнул скандал: уже доходило до пощечин, то есть один из нас уже получил пощечину… Но так как мне сейчас некогда, то пишу тебе вкратце. Даст бог, в следующем письме напишу обо всем подробно. Пока дай бог здоровья и удачи. Кланяйся от меня сердечно каждому в отдельности.
Твой супруг Менахем–Мендл.
Главное забыл! То, что ты пишешь относительно Берла, сына дяди Менаши, мне кажется вполне вероятным: при ваших касриловских заработках купцу иначе никак не обернуться. А вот у нас, в Егупце, такая история случиться не может. Во–первых, здесь всем живется, не сглазить бы, очень хорошо, а во–вторых, если и приключится пожар, то тушат его по–иному: еще до