тобой – такой, какой есть, со всей своей правдой, со всей своей ложью, ведь ты, только ты знаешь, какой я на самом деле. Ведь тебе одной я душу открыл так – чтобы знала ты, поняла меня, что нет во мне подлости, нет никакого сволочного, блядского расчёта, разве не видишь ты, что я весь перед тобой, в твоей власти? Нет-нет! Молчи. Молчи, не отвечай ничего. Знаю. Знаю наперёд, что скажешь. Знаю, что слово дала, знаю, что любишь. Но пойми и ты меня. Пойми. Ради чего люди живут? Разве не для того, чтобы понимали их? Ведь сколько меня по свету бросало – всё время искал, чтобы было кому рассказать, что внутри меня сидит. Сидит не пижон, не самовлюблённый расчётливый хитрец, подлец. Нет! Обычный, живой – ты слышишь?! – живой человек, которому хреново, невыносимо больно без тебя! Понимаешь? Молчи. Молчи. Всё пройдёт, я завтра ухожу в рейс, не знаю, что и как будет, не хочу ничего загадывать, думаю только об одном, чтобы поверила ты мне, что я не сволочь, что всё, что во мне есть, я к ногам твоим положил. Вот, смотри, дай ладошку – вот так, прямо, как на тарелку – здесь я – видишь, всё, что есть хорошего во мне – пожалуйста, не выбрасывай, как на помойку. Да-да, я знаю, я понимаю. Это бред. Полный бред. Не бойся меня, пройдёт этот вечер, всё пройдёт, я постараюсь сдержаться. Ты не думай, я умею держаться, тебе не будет стыдно за меня. Просто я. Господи, да разве это просто?! Что за привычка такая – всё время говорить “просто”?! Да не просто! Ни мне, ни тебе. Но я не хочу, совершенно не желаю, чтобы ты о чём-то думала таком, чтобы тебе было сложно жить, зная, что я к тебе так привязался, так тебя люблю. Вот. Вот и проболтался. Да. Это слово должно было вырваться, не могло случиться по-иному.
Люблю. Люблю с первого взгляда – как увидел тебя с ним. Вы о чём-то говорили, ты смеялась, а у меня горло перехватило, и ничего с собой сделать не мог. Ни-че-го. Всё это время только и думал, как тебя увидеть, как с тобой начать разговор. Потому что держал всё это в груди, думал, что и как, ведь научился, умею я много, я ведь тоже могу быть хорошим мужем. Я море брошу, брошу якорь, ты думаешь, я не смогу на стройке или где на заводе? Смогу. Мы сможем, понимаешь. Да-да, я забыл. Извини. Да, нету никакого “мы”. Только “ты” и “я”. Это случайно вырвалось. Оно внутри сидит – это “мы” – оно есть внутри меня, но его нет нигде. Оно не может жить. Потому что всё случилось не так. Господи, ну почему? Почему так происходит, что самый родной человек – вот – только руку протянуть, к плечу прикоснуться, губы поцеловать – ты – а руку протянуть невозможно, поцеловать невозможно, остаётся только чувствовать, что ты рядом. Прости меня, устал я. Это ведь только я – со своей ненужной любовью. Чёрт меня побери… Я ведь так тебя люблю…»
А ведь Винс-Яктык-Виктор Трошин так и не сказал эти слова Зосе Добровской. Не успел. Пожалел. Побоялся. Так и не нашёл времени. Не стал. Задавил в себе. Старпом Винс шёл рядом с братом своим любимым и его рыжеволосой женой, размахивал руками, что-то рассказывал Зосе, показывал, где во-о-он за тем забором подстрелил он лучшую курицу старой соседки. А вон там, за кустами, у них было постоянное место для костра. А вон там, за серой замшелой скалой, был их тайник. «Да, Алёшка, даже ты не знал». А вон туда, если бы можно было вырасти, как эта сосна, да глянуть через крыши домов, – там вдавилась в мягкий остров старая крепость – там и луки были, и стрелы, и шпаги, там Алёшка в корыте плавал по весенним водоворотам. Всё было.
Шёл Яктык, веселил ребят, вёл их по Зареченску, а сзади него, как на верёвке из нервов, прямо по битой гранитной крошке волочилась его душа. А он улыбался и хохмил.
Потому что пообещал себе, что сделает всё, как надо.
Так надо было.
5
Лида Тимофеева сама не помнила, как ноги донесли её до Старой кирхи. Свернув с Чапаева, она пошла ещё спокойнее, даже как-то величаво, словно начинала свой самый первый бал. Подобралась (да умри ты, дурное сердце, вздумало колоться!) и шла – уверенно и вроде как бы по своим делам. Только вот глаза её горели, бежевый плащ расстегнула, зажарилась непонятно почему, платье синее, самое лучшее, сидело, как вторая кожа, английский шёлк – никакая не синтетика! – шуршал по коленям, чуть холодил и заводил слаще любого коньяка. Под туфельками поскрипывала дорожка, и ноги совсем не болели. Лида чувствовала себя бесплотно-необыкновенно. Словно не было этой наросшей тяжести на боках, лишних лет, дурной памяти – всё оставила позади Лида. Поманит он пальцем – пойдёт она, бросит всё, убежит. Нет-нет, знала она, что не убежит – но сердце летело. В первый раз шла Лида на свидание к Яктыку, к Витеньке своему, сама шла, не скрываясь, не таясь, да и никто не знал, что это было самое лучшее свидание в её жизни.
Даже Винс ещё ничего не знал.
Сизо-фиолетово-красная гранитная громада кирхи уже нависала над ней, а она смотрела на идущих впереди. В двадцати шагах от неё, она даже смех слышала, шёл Алёшка Филиппов, обнимал за плечо какую-то невысокую, худенькую девушку с рыжими волосами и куда-то показывал – вверх, на кирху. А рядом, чуть склонив голову набок, засунув руки в карманы плаща, шёл Витя. Лида поймала себя на мысли, что шагает с Винсом одинаково, в ногу. Эта простая мысль, обычное осознание случайности, совпадения, так толкнули её, что она остановилась, задохнувшись.
Филипповы подошли к дверям кирхи, на которых было закреплено какое-то большое объявление, нарисованное яркой гуашью. Лида стояла и смотрела, как Винс постучал в дверь, ещё, ещё – она бы узнала этот стук из тысячи перестуков – это был его любимый пароль, сколько раз – где-то там, в далёкой, забытой молодости – она кусала губы в кровь, услышав этот стук, который был придуман только для неё! В широком зевке распахнулась большая створка и проглотила вошедших.
Лида боднула головой, успокаивая и подбадривая себя, потом подняла подбородок и стремительно подошла к кирхе, простучала каблучками по заново переложенной гранитной лестнице,