Читать интересную книгу Сидр для бедняков - Хелла Хассе

— Эрнст, да поди же сюда. Может это быть наша бабушка? У нее глаза как у папы, один большой и один маленький, и почти без ресниц…

Кронпринц наслаждался точностью линий, безупречной симметрией, совершенством прямых углов, четкой округлостью дуг. То, что когда-то существовало, а затем исчезло, оказывается, может быть воспроизведено вот за таким столом — разве само по себе это не чудо?

— По-моему, это наша бабушка… А кто же из них колченогий Кобус?

Что-то звякнуло. Это Мартышка пальцем подцепила медальон, отпустила его, потом пальцем же погладила, и медальоны заколыхались, задевая друг за друга.

Кронпринц сравнил репродукции в журнале с дедушкиными эскизами. Старинные гравюры были примитивны, мало детализированы, без перспективы. Не все из того, что было на гравюрах, можно найти в эскизах реконструкции. Толстую опорную колонну посреди часовни дедушка опустил; кое-какие детали, присутствующие на более поздних гравюрах — совсем неуместное здесь изображение Девы Марии, каменные скамьи, — кронпринц тоже не мог обнаружить. И уж тем более не видел толстой крестьянки с огромной бельевой корзиной и кур, которые на одной картинке гуляли по часовне. И наоборот, в эскизах реконструкции было кое-что, чего не было на гравюрах: например, мрачная решетка, закрывающая вход, плиточный пол и большой кирпичный крест. Кроме того, восставшая из праха часовня, судя по всему, значительно превышала размерами ту, что изображена на гравюрах.

Сколько всего можно сделать за таким вот чертежным столом! Восстановить некогда существовавшее — это лишь одна из многих возможностей. У кронпринца дух захватило при мысли о замках, церквах, соборах, которые он построит, об их бесчисленных башнях, лестницах, переходах и скрытых в них невероятных тайнах. Стоит провести две параллельные линии, закрасить тушью пространство между ними, и — хоп! — готова стена. Оставишь белое пятнышко — вот и окно. Проведешь вверх линию под прямым углом, и каждому ясно, что здесь надо сделать дверь. Все гораздо проще, чем он себе представлял.

— Эрнст, иди же наконец… Как по-твоему, может, это и есть те самые люди, о которых сегодня рассказывал дедушка? Иди скорей…

На этот раз Мартышка обернулась к нему, так что кронпринц уже не мог делать вид, будто не слышит ее приставаний. Нехотя оставил он свои мечты и подошел к сестренке.

Каждому поколению дедушка отвел особую ветку. Вверху на коротких молодых побегах серебряного деревца висели старые портреты. Портреты самых молодых, гораздо более многочисленные, густо усеивали нижние толстые ветви. А самую нижнюю ветку дедушка оставил свободной, видно, надеялся добавить к своей коллекции еще одно поколение.

— Смотри-ка, — радостно воскликнула Мартышка. — Вот мы, а вот Тини, Кеес, Йоопи, Хююб, Жозефина (Хююб — Жозефина, а не Жозефина — Хююб, видишь?), Ивонна, Дантье, Элсбет (а не Элсбет — Дантье, это я сама знаю), Дорин. Фотографии Вимпи у дедушки, конечно, еще нет. Здорово, да? — Называя имя, она всякий раз тыкала указательным пальцем в медальон, отчего они начинали угрожающе раскачиваться.

— А вот Виллем, — сказал кронпринц. — Рано умерший брат дедушки, о котором он сегодня рассказывал.

— Откуда ты знаешь?

Потому что у него лицо Лангёра, Мартышка, странное лицо, которое висит у нас на лестнице, лицо, с которым я сегодня на чердаке столкнулся нос к носу! — почему он этого не сказал? Боялся, что сходство, которое сам он находил поразительным, не покажется ей столь уж очевидным? Лицо на фотографии было полнее, живее, чем на картинах. И все же это был Виллем, несомненно. Сходство коренилось глубже, чем кронпринц мог установить, сличая фотографию и картины. Разве такое объяснишь Мартышке? Не рассказывать же ей о методе классификации. Ведь он весьма далек от совершенства. К тому же на дереве висит еще много братьев и сестер дедушки, которые умерли на чужбине, а может, еще и сейчас живы. Поэтому он только пожал плечами.

— Просто знаю, и все.

Для Мартышки в этом новом для нее мире не было вещей, которые можно «просто знать». Не требуя дальнейших объяснений, она дала понять, что не воспринимает его уверенность всерьез, и занялась фотографией внушительного вида дамы, висевшей веткой выше; на эту полную даму с пучком она обрушилась с непостижимой для кронпринца страстью, высказав целый ряд веских соображений:

— Видишь ты эту ужасную особу? До чего злющая, даже глаза побелели, и нос блестит, видишь? И как туго у нее затянуты волосы! А гребенка совсем простая, эбонитовая. Кошмар! Не понимаю, зачем она фотографировалась в таком виде. Ужас какой-то!

— Это тетушка Нелли, бездельники вы эдакие! — послышалось за спиной.

Верный Теет сменил деревянные башмаки на пару растоптанных шлепанцев и прокрался наверх. Теперь он, подбоченясь, стоял у двери. На губах у него блуждала кривая улыбка — под нею крылось возмущение недостойным поведением детей и в то же время удовлетворение от того, что ему удалось поймать их с поличным. Дети уставились на него, бледные от страха. А Теет взял их за шиворот, точно щенят, и, не переставая ворчать и брюзжать, стащил вниз, на кухню, и посадил за стол.

— Только попробуйте у меня шевельнуться, черт бы вас побрал.

Он повернулся к детям спиной, подошел к плите и вскоре, казалось, совсем забыл о них. В кухне было тихо, как в могиле. Мартышка устремила в спину слуги полный ненависти взгляд, усиленный линзами очков. А тот, ничего не подозревая, склонился над плитой и помешивал суп. Подождав немного, она принялась болтать левой ногой, да так сильно, что белая лаковая туфелька равномерно с грохотом ударялась о ножку стола. Теет и ухом не вел. От теплой влажной духоты, поднимавшейся от супа, у него разыгрался насморк, и ему приходилось то и дело шмыгать носом, чтобы не капало в кастрюлю. Из-за этого он и разговаривать не мог. Звучное шмыганье вперемежку с сухим постукиванием создало в кухне невыносимую атмосферу. Кронпринцу стало противно до тошноты. Кухонный стул под ним был жесткий, крышка стола, на которую он облокотился, была жесткая, и даже его собственная ладонь, подпиравшая подбородок, тоже была жесткая. Он больше не чувствовал себя снисходительным старшим братом. Он был просто беззащитной жертвой дьявольских Мартышкиных проказ. Его страдания длились так долго, что он уже мог живо представить себе все муки ада. А Теет наконец с помощью двух вилок выловил из кастрюли большой кусок мяса, положил на дощечку, убавил под супом газ, поточил друг о друга ножи и стал резать мясо на мелкие кусочки. И вдруг он принялся жаловаться на судьбу. Вначале дети вздохнули с облегчением.

— Суп! — язвительно произнес он, положил нож возле дощечки и продолжал: — Шестьдесят восемь человеку, а его все в кухарках держат! Подумать только! Прежде, когда в доме было полно народу, в этом был хоть какой-то смысл, а теперь… теперь это вообще черт знает что.

Теет снова взялся за нож. В холодной, суровой пустоте кухни он казался каким-то нелепым сказочным чудищем.

— Двадцать пять лет назад я был мастером на деревообрабатывающей фабрике. Под моим началом было шесть человек… А теперь — посмотришь, одна тоска. — Он обернулся и ткнул ножом в грудь кронпринца. — Мне было столько же, сколько тебе, когда я пришел сюда учеником плотника. Пит ван Зипфлих был тогда еще жив. Это было в девятьсот третьем, пятьдесят восемь лет назад.

Теет растопил в сковороде масло и бросил туда нарезанное мясо. Осторожно прижав руку к пояснице, он с кряхтеньем нагнулся, достал из ящика две луковицы, очистил, ополоснул под краном и мелко порубил. Потом стал обыскивать ящик за ящиком, бормоча себе под нос, что нужна гвоздика и лавровый лист. Он попросил кронпринца влезть на кухонный стол и пошарить в коробках, выстроенных по росту на полке. В одной из коробок среди множества пакетиков с лекарствами нашлось несколько жалких лавровых листиков, но гвоздики там не было. После долгих раздумий слуга решил возместить отсутствие гвоздики лишним лавровым листком. Затем он снова занял позицию у плиты.

— Пятьдесят восемь лет назад. А в тридцать лет я зарабатывал пять гульденов в неделю. Потому и не мог жениться. Не нашлось такой, что согласилась бы на пять гульденов в неделю. И все-таки мне жилось лучше, чем тем, кто мог каждую неделю выкладывать на стол по двадцати гульденов, — сыт, одет, обут. Об этом заботилась тетушка Нелли. Но конечно, никакой личной жизни. Зато в годы кризиса работа была, и на том спасибо. А у меня работа была хорошая. Мастер над шестью рабочими здесь, на деревообрабатывающей. А теперь посмотришь — такая кругом тоска, душа болит. Только это не мое дело. Сами разбирайтесь. На мой вкус, нет ничего лучше доброго старого времени. А не так, значит, и никак не надо. Провались все пропадом. Я свой долг выполнил. Доживу свой век у сестры, у которой домик на дамбе, в Эвейке. Вот вашему дедушке хуже… Он хотел вам сегодня кое-что объяснить… Только поверьте мне, от человека на этом свете ничего не остается, имей он хоть двадцать детей или накопи хоть бог знает какие миллионы. Молодые хотят жить по-своему, это уж точно.