Читать интересную книгу Европа - Ромен Гари

Улыбаясь, он поднялся, очень легко, очень непринужденно, почти весело, как бывает всегда, когда ход событий становится предельно понятным.

— Это все, что вы хотели мне сказать?

Жард отвел взгляд.

— Нет. Нелепое чувство вины — вы проявили слабость, если не трусость, но кто может требовать, чтобы молодой человек на заре жизни и карьеры стал рыцарем без страха и упрека? — возрастало в вас не только потому, что вы бросили женщину, которую вроде бы любили, в тот самый момент, когда по вашей вине ее постигло несчастье. Причина не так проста. Вы составили себе, господин посол, такое возвышенное представление о культуре, а значит, о Европе — для вас одно равно другому, — что из-за низости, проявленной вами в столь трагических обстоятельствах, вы в собственных глазах стали конкретным примером той раздвоенности, которая поставила культуру и общество по разные стороны баррикад. С одной стороны, Европа, с которой связывают расцвет мысли и чувств, короче говоря, достоинства, а с другой стороны, реальная, живая Европа, со всем своим эгоизмом, ненавистью, бессовестными обманами и лагерями смерти, с которыми вы знакомы не понаслышке и которые наверняка отметили вас своим реальным существованием. Все восхищались вашими моральными качествами, вашим «гуманизмом», вы словно унаследовали духовную вотчину прошедших веков, но в собственных глазах вы олицетворяли раздвоенность, которая ставит культуру с одной стороны, а жизнь буржуазного общества, которое, между прочим, поет об этом на все лады, — с другой. Этот постоянный разрыв, описанный почти во всех произведениях другого «просвещенного» европейца — Томаса Манна, стал вам настолько невыносим, что вы с головой ушли в создание и воспевание вымышленных миров — мифов, если хотите, хотя кое-кто сказал бы галлюцинаций, — и вы ждете, что они помогут вам преодолеть ощущение двойственности, двуличности, лжи, в котором вы живете. Как посол, вы с неподдельным чувством говорите о том, что, от Монтеня до Камю, являет собой «милую Францию, родину человечества», в то время как ваше правительство продает оружие Южной Африке, где процветает расизм, и испытывает атомные бомбы в Полинезии. Двойное лицо, двойная жизнь, раздробленность… Кстати, единственное, что отличает вас от других «европейцев» — сытых и богатых коллекционеров, виллы на Лазурном берегу, но левые убеждения, ахи и охи по поводу Биафры или Бенгалии, но прежде всего солидная тачка, благородные порывы на бумаге и ни одного конкретного действия, — единственное, что вас от них отличает, — это заслуживающая уважения сознательность. Я даже думаю, что чем больше вы чувствуете себя недостойным вашей возлюбленной Европы, ведь вы не сделали того, чего требует это воображаемое царство, тем бесповоротнее — увы! — становитесь европейцем во всем смысле этого слова, полноправным членом так называемого «западного» общества, лишенного активной циркуляции питающей и благодатной плазмы, которой должна была бы стать культура, принятая и прожитая в действии, в динамизме устремлений общества. Искусство не бессмысленно, если оно прожито, написали вы в одной небольшой заметке, оно должно преображать, постоянно изыскивать новые средства превращения, чтобы жизнь человеческих сообществ целиком и не раздумывая развивалась в направлении того «потустороннего» мира, на который указывают ей высочайшие образцы искусства. Написав это, вы преспокойно вернулись в нежащую роскошь своего посольства: слова остались в типографии. Естественно, в такой ситуации трещина углублялась, в конце концов она настигла и вашу психику, вы оказались под властью ирреального, до такой степени, что иногда испытываете — не правда ли? — чувство психического распыления, теряете ощущение своей конкретности, своей реальности, вас поглощают абстракции. Вот так. Я хотел, чтобы вы увидели себя самого, господин посол. Я не мог добиться этого без некоторой… жестокости — прошу меня простить. Мне показалось, что шок вам необходим. Что же касается этой очаровательной девушки… Мы еще поговорим о ней. Вы оказываете на нее большое влияние, это ясно. Вы имеете над ней полную власть. Вы единственный, кто может ее спасти: она прислушается к вам и подчинится. Только для этого вы сначала должны прийти к согласию с самим собой…

— Подобный мирный договор еще никогда и никем не был заключен, за всю историю дипломатии, — сказал посол.

Он слишком ясно сознавал, что его наблюдают, и старался не делать лишних жестов и не говорить лишних слов, которые были бы на руку этому специалисту по психологическим уловкам. Он уже опомнился и чувствовал, что его поняли, разъяснили, безжалостно вытащили на свет Божий. И как всегда, когда надо было держать дистанцию, не давая повода заподозрить себя в желании отделаться от собеседника, он прибег к юмору.

— Современную психиатрию часто упрекают в чрезмерной склонности к абстрактным объяснениям и недостатке лечебных средств, — сказал он. — И все же не могу утверждать, что ваш анализ понравился бы структуралистам или хотя бы всем этим старомодным ученикам папаши Фрейда. Или Лакану с его вербоманическими волхвованиями. На самом деле мне кажется, что ваш доклад — очень интересный, поверьте, — ближе к романтизму немецких философов конца века, например Шеллинга или даже Ницше — культура как религия, помните? — чем к сторонникам перманентной революции, к которым вы, по всей видимости, себя причисляете. Тем не менее в главном мы с вами сходимся: как и я, вы видите в культуре питающую плазму, но, как и я, не можете найти пуповину… Оживляющего перехода в реальность, в общество, не получается…

Он встал. Жард, как воспитанный посетитель, понял намек. Поднимаясь, он надевал очки, и его лицо вновь обретало невыразительность.

— И еще одно, — произнес Дантес, улыбаясь. — Если даже ваши предположения верны, я не думаю, чтобы вы могли многого ожидать от своего анализа в плане практических результатов… Если бы еще речь шла о неврозе… но вы почти готовы отнести меня к категории шизофреников, а это, сами знаете…

Он пожал плечами. Он увидел себя в зеркале, занимавшем половину противоположной стены, высокого, немного сутулого, на фоне чертежей будущих дворцов на обоях, чертежей, которые никогда не будут реализованы и которые удивительно правильно были подогнаны к его фигуре. В таком несколько метафизическом обрамлении он почувствовал, что застрял среди всех этих циркулей и угломеров, свидетельствующих о невозможности воплощения.

— Я говорил вам о ясности сознания и разуме, — сказал Жард. — Вот и все. У вас их в избытке, но, возвращаясь к главному, повторяю вам: будущее этой девушки зависит от вас — дело за вашей доброй волей… Вы значите для нее столько же, сколько значите сами для себя.

— И последнее, — подытожил Дантес, — раз уж вы придаете моему… болезненному воображению такую силу, если вы правы в этом, мне было бы легко избавиться от вас одним-единственным и сокрушительным усилием моей бредовой воли, изгнав вас из своего рассудка, и все было бы так, будто вы и не приходили, будто вас и не существовало…

— Это уж вам решать, — сказал Жард, — но было бы жаль…

— Мир потерял бы в вашем лице замечательного психиатра…

Жард дружелюбно посмотрел на него:

— Я говорю не о себе. Было бы жаль вас… То есть эту девушку, к которой вы так нежно привязаны…

Дантес проводил его. Открывая дверь, он произнес:

— Одну минуту. Думаю, вы поймете, что после разговора подобного… свойства я предпочел бы сейчас не видеть жену и сына. Тем более что я сказал им все, что должен был сказать… и внимательно их выслушал… в их отсутствие. Потому что мы обсуждали все это сотни раз. Поэтому я хотел бы, чтобы они вернулись во Флоренцию. Я зайду к ним завтра, если это так необходимо. Сделайте мне одолжение, представьте суть дела… как совет врача. Я не хочу огорчать их. И тем паче лгать.

— Будьте спокойны, — сказал Жард. — Я все возьму на себя. Я оставлю вам рецепт в холле… просто для проформы.

Несколько секунд Дантес стоял у двери и улыбался.

Теперь Жард мог приходить. Посол был готов встретить его лицом к лицу.

LIII

Дантес закурил трубку. Ему казалось, что он очень ловко отследил ход событий; он чувствовал себя покойно и беззаботно и слегка улыбнулся, вдруг поняв, чему он этим обязан. Уважаемый доктор знал свое дело; надо заметить, он прекрасно разбирался во всех подвохах, которые человеческая психика иногда себе устраивает. Эрике ничто не угрожало. Он не стал вдумываться в детали этого признания — тогда пришлось бы делать выводы и не только порвать с Эрикой, но и отказаться от уловок, которые позволяли ему увиливать от себя самого. Он был рад, что может смотреть на себя объективно, Жард явно упустил это из виду: он никогда не переставал контролировать состояние своей психики, исследовал все ее закоулки и обдуманно организовывал ее внешние проявления. А наивысшее мастерство — когда созданный им самим образ изучали как душевное расстройство, и наблюдатели даже не догадывались, что эти фокусы вводят их в заблуждение, так как беспорядочность и спутанность сознания были вполне четкой целью, которой он стремился достичь, чтобы отвлечься от себя самого.