— Я не понимаю, чего вы хотите?
— Небось никогда в своей куриной жизни в капезухе не сидел?
Я объяснил ему, что сидел, причём сидел по его милости.
— Не из-за меня, а из-за Петьки Интеллигента, — уточнил он. — Из-за кореша моего. Тоже очень шляпу обожает. Вот тебя заместо его и засахарили. Но я тебя к чему про отсидку спросил?
— Представления не имею.
— А к тому спросил, что кажный, который за решёткой пребывал и небо в клеточку зырил, очень даже великолепно понимает, с чем в тюряге недостача наблюдается.
— С чем же, позвольте полюбопытствовать?
— Во-первых, жратва…
— Ну, если вам не хватает хлеба, то я, разумеется, буду рад оказать вам всяческое содействие, — оживился я. Он тупо и удивлённо посмотрел на меня.
— Ты что, недопечённый? На хрена мне хлеб? Я в Петрограде при фарте в самых шикарных ресторациях свою жизнь раскручивал, ананасы замест картошки жрал, а шампанское замест чая из серебряного самовара наяривал. Хлеб! А мякину мне не хотишь предложить?
— Ну, ежели вы рассчитываете на ананасы…
— Не рассчитываю, — сказал он. — Ананасов здеся днём с огнём не сыщешь. Потому за ананасами тебя и не посылаю.
— А зачем послать изволите? — сыронизировал я, прекрасно понимая, что выполню любое его поручение, лишь бы получить столь нужные мне сведения.
— Ты хвост не поднимай, понял? — буркнул он. — У нас с тобой дело полюбовное. Сладимся — хорошо, не сладимся — и того лучше. Я налево, ты направо, я в тюрьму, а ты в Москву. Нужен я тебе?
— Ну?
— Тогда ублажай. — Он выжидающе посмотрел на меня и, выдержав паузу, продолжал: — Вот я стерлядку кольчиком, к примеру, уважаю, балычок осетровый, чтоб в нём солнышко играло, икорку зернистую…
— А вобла не сойдёт? — вибрирующим голосом спросил я.
— Вобла не сойдёт, — убеждённо ответил он. — Не сойдёт вобла. Вобла для мастерового да босяка лакомство. А для меня — она тьфу! Так что ты уж не скупись и запоминай, что мне на язык и на душу ляжет. И про стерлядку запомни, и про балычок, и про икорку…
Меня трясло мелкой дрожью.
— Всё перечислил?
— Ишь какой быстрый! — ухмыльнулся он, явно любуясь моим состоянием. — А курить что я буду?
— Ладно. Две-три пачки махорки я куплю.
— Махорки, говоришь? А сам что куришь?
— Я не курю. И попрошу вас разговаривать со мной на «вы».
— На «вы» — это можно, — согласился он. — Меня не убудет. А вот что не курите — это зря.
— Об этом уж позвольте судить мне.
— Я не к тому.
— А к чему?
— А к тому, что ежели б курили, то о махорке и заикаться посовестились бы. Кто махорку-то смолит?
— Сигары курить изволите?
— Нет, папиросы.
— Какие же?
— «Северную пальмиру» и «Нашу марку». Так что расстарайся десятка на три-четыре.
— Хорошо, расстараюсь, — скрипнул я зубами. — Всё?
— Вроде всё. Только бутылочку, понятно, не забудь прихватить.
— Что?!
— Бутылочку, говорю, не забудь.
— Какую бутылочку?
— Тронутый ты, что ли? «Какую»! Обычную. Ежели на коньяк пожалеешь, то можно и смирновку. Хрен с тобой, где наша не пропадала!
— Да вы понимаете, о чём говорите?!
— А чего тут не понимать?
— Не будет вам никакой бутылки, ясно?
— Бутылки не будет — разговора не будет, — хладнокровно отпарировал он и лёг на койку, повернувшись ко мне спиной, давая тем самым понять, что аудиенция окончена.
Когда я вышел из образцовой КПЗ, я был настолько раскалён, что от меня можно было прикуривать.
Начальник уездной милиции, как и положено начальнику милиции, был знатоком человеческих душ и физиономий.
Мельком взглянув на меня, он сразу же всё понял.
— Задал вам Гришка перцу?
— Ну и мерзавец!
— И ещё какой мерзавец! — поддержал он. — Во всей Нижегородской губернии второго такого не сыщешь. Махровый мерзавец!
— Не говорите!
— Так, может, плюнете на всё это дело?
— Нет уж.
— А вы всё-таки подумайте, нервы дороже. А главное — я уверен, что ни черта он не знает.
— Знает. Ежели бы не знал, то так нагло не держался. Понимает, что мне без него не обойтись, потому и куражится.
— Ну, ежели так, то надо терпеть. Ничего не поделаешь!
— Я-то готов терпеть, а вот вы…
Начальник уездной милиции настороженно посмотрел на меня. Что-то в моей интонации ему явно не понравилось.
— А при чём тут я?
— Ну как вам сказать? Прямого отношения вы, конечно, не имеете, но некоторое касательство…
— Что он хочет?
Я решил проявить максимум такта и излагать требования Беспалова постепенно, не травмируя психику своего собеседника.
— Гурман он, оказывается. Зернистая икра ему, видите ли, требуется. Иначе говорить не желает.
— Ишь ты, — усмехнулся начальник милиции. — И что же вы решили?
— Если не возражаете… — осторожно начал я.
— А чего мне, собственно, возражать? Передачи мы принимаем, пожалуйста.
Такой лёгкой победы я не ожидал.
— И балык осетровый можно?
— Почему же нет?
— И стерлядь кольчиком?
— Сделайте милость.
— Не знаю, как и благодарить вас!
— А за что? Если вас не смущают расходы, то нас тем более. Правда, с большим удовольствием я бы посадил этого вымогателя на хлеб и воду, чем баловал его разносолами, но, как говорится, воля ваша. Так что никаких возражений.
Начальник уездной милиции был воплощением великодушия. Но когда я, обрадованный столь успешным началом своей дипломатической миссии, заговорил о папиросах, он сухо сказал:
— А вот этого, Василий Петрович, не положено.
— Ну в виде исключения.
— Не положено. Ведь мы, Василий Петрович, бюрократы и руководствуемся инструкциями. Балык, икра и прочее существующим положением о передачах не возбраняется. А раз так — то с милой душой. Относительно же табака и спичек имеется специальный параграф — строго запрещено. Как же мы с вами будем нарушать его?
— Да, напрасно, выходит, я сюда приезжал.
— Обидно, конечно. Но что тут можно придумать!
— Да нет, кое-что можно было бы, понятно, придумать, — осторожно закинул я удочку, — но у меня даже язык не поворачивается.
— Так уж и не поворачивается? — ехидно спросил он.
— Параграф, конечно, дело святое, — ханжески сказал я. — Но ведь проверяющий передачу может просто-напросто не заметить папиросы. Бывает же такое — не заметил, и всё. Усольцев бы…
Он внимательно взглянул в мои бесстыжие глаза, усмехнулся и сказал:
— Ну разве что в интересах науки и из уважения к Усольцеву.
Я готов был расцеловать его.
— А если водку? — дойдя до высшей степени наглости, спросил я.
— Что, водку?
— Ну, это самое, в интересах науки и из уважения?..
— Василий Петрович, а вам не стыдно?
— Стыдно.
Наступило молчание. Долгое. Тревожное. Наконец он сказал:
— А ежели вам всё-таки плюнуть на него, а?
— Да я бы рад, но никак нельзя. Без него я как без рук…
— Попробуйте, а? — сказал он почти умоляюще.
Снова молчание. Скорбно смотрю на начальника милиции, он точно так же скорбно глядит на меня, размышляет.
— Только подумать, водку арестованному! Собственными руками!
Я вздыхаю. Жалобно так вздыхаю. Он тоже вздыхает.
— Я, конечно, понимаю ваше положение и поэтому не настаиваю.
— Ладно, — наконец решается он. — Чёрт с вами. Если проверяющий не обратит внимания на папиросы, он может не заметить и водку.
— Голубчик!
— Ну, ну, только не благодарите, — поднимает он руку, будто желая отстранить меня, если я вдруг кинусь целоваться. — Я сам себе противен.
— Но ведь в интересах науки!
— Ну, тогда отправляйтесь за продуктами. Справа от пристани в переулке — знаете, где пристань? — есть магазин Шевцова. Вы там купите всё, что вам требуется… — Он помедлил и не без юмора закончил: — В интересах науки.
Действительно, в магазине Шевцова нашлось всё, что заказывал Беспалов. А стерлядь кольчиком мне приготовили в близлежащей кухмистерской.
Как и предполагалось, пожилой милиционер с вислыми усами «не заметил» ни папирос, ни водки. Правда, мне показалось, что его лицо выражало осуждение. Но мало ли что может почудиться!
Беспалов встретил меня, как строгий ревизор проворовавшегося служащего.
Проверил, будто по реестру, содержимое корзинки, долго и придирчиво разглядывал сургуч, которым было запечатано горлышко бутылки, этикетку. Дважды пересчитал поштучно папиросы. С брезгливой физиономией нюхал стерлядь, икру и балык.
— Всё, что заказывали.
— Не слепой, — недовольно сказал Беспалов и ввинтил палец в ноздрю. — Икра от Шевцова?
— Да, а что? — спросил я и почувствовал в своём голосе подхалимскую нотку.
— Залежалая, с рыжинкой.
— Ай-яй-яй! А он клялся, что свежая.