– Отче, почему на рисунках всегда дальние вещи одного размера с ближними? Ведь вдали человек меньше. Аз как-то вышивала у окна, да и поглядела в ушко иголки на улицу. Так в ем, в ушке, корова поместилась и две овечки. Я потом над сим размышляла и сама своим умом дошла, что Месяц не с блин размером, а никак не меньше, чем изба. Просто он далеко от взора нашего и потому кажется маленьким.
Феодосья горделиво поглядела на отца Логгина, ожидая восхищения.
Но отец Логгин посмотрел на Феодосью весьма снисходительно.
– Сие явление – сиречь перспектива. Еще греки (отец Логгин благоговел от всего греческого) знали, что увиденное нами вдали сокращается в розмерах. Но греческие философусы доказали, что перспективное сокращение предметов на рисунке – сиречь лжа. Ведь мы-то знаем, что дом вдали такого же размера, как и вблизи. Так зачем же рисунком обманывать зрителя? А?!
– Не знаю… – растерянно ответила Феодосья.
– Что как на Иконе эдакий зело умный рисовальщик изобразит перспективу, и получится, что Иисус на заднем плане будет меньше дьявола не переднем?! Прости, Господи!
– Это не есть хорошо, – согласилась Феодосья.
– Еще Платонус подтвердил, что изображенное в перспективе – ложно и призрачно. Изображать надо не видимое, а знамое! – последнюю фразу отец Логгин произнес с напором, так что Феодосья восхищенно решила, что сие изречение – его собственное.
Но дух любознательности все еще не отпускал ея.
– Отче, но ведь на рисунке человек изображает не настоящий предмет, а лишь его образ. Отчего бы и не использовать перспективу как приукрашение? Приукрашают же на рукоделии петуха али цветочки?
– Цветочки… Эх ты… – со вздохом рекши отец Логгин. – Приукрашать живот надо не на рукоделии, а в действиях своих и помыслах. А в действиях разве тот грех, что совершен был раньше, становится меньшим по размеру? Не-е-е!
– Истинно, – согласилась Феодосия. И больше уж в дискуссии не вступала.
Засим отец Логгин мирно отпустил другие мелкие прегрешения Феодосии и отпустил ея с миром, наказав усмирять похотствующую плоть всеми возможными способами и без всяких экивоков на дальнюю преспективу!
Феодосья вышла из церкви та и не та. Так зайчик из серо-коричневого становится белоснежным, а это значит, что ожидает его другая жизнь: в холоде, голоде, на ветру, но в ожидании весны. Такой весной для Феодосьи было рождение чадца. И ожидать ея, весну, Феодосья была твердо намерена в постничестве и затворничестве, в любви к Богу. Она хотела было по привычке крикнуть Фильку с санями. Но тут же перекрестилась и пошла пешком, держась за сани голой рукой. Филька, не дерзнувший продолжить сидение на месте возницы, слез и так же пошел рядом с санями. Шли оне около часа. Ведь любимая церковь была теперь далековато от новых хоромов Феодосьи в слободе солепромысленников. И хотя возле дома Юды бысть своя церковь, Феодосью тянуло в родную с детства.
Отец Логгин проводил отъезд, вернее, уход Феодосьи тайным взглядом из оконца в церковных сенях и резво прошагал в служебную каморку. На лице его было написано тщательно скрываемое профессиональное удовлетворение. Впрочем, отец Нифонт крепко сонмился и не смог бы увидать удовлетворения отца Логгина.
Поэтому отец Логгин нарочно несколько раз шумно задел печь, стол, дабы отец Нифонт проснулся. И когда сие удалось, отец Логгин пробормотал, как бы себе самому:
– Неплохо, неплохо…
– Об чем ты, отец Логгин?
– А? Что? Да так… Сам с собой рассуждаю об чудесном перерождении одной суетной жены в покорную рабу Божию. Аз уверен, что сей же день скинет она все искрометные бисера, сафьяновые сапожки и прочие атрибуты разжигания мужской похоти и облачится в скромные черные одежды. А ведь недалече еще бысть она суетливой, болтливой, веселой женой. Тем дороже дар Господу! Ему приятнее, когда приходит к нему бывшая грешница. И дорогу эту указал ей с Божьей помощью аз, отец Логгин. А ведь какая грешница была!
– Да про кого ты речешь, отец Логгин? Кто бысть грешница? Анница-блудодейка? – вопросил отец Нифонт и тут же пожалел о своем вопросе.
Потому что отец Логгин резко развернулся, взмахнув рукавами, и прочно уселся на табурет, готовясь развести дискуссию.
– Тьфу! Эту и могила не исправит. Аз молвлю об Феодосии Изваровой.
– Феодосье? – изумился отец Нифонт. – Да какие такие великие грехи за ней числились? Разве только брови сажей наводила да белилами щеки белила?
– Кстати, о белилах, отец Нифонт. Как вы трактуете такое использование белил? За что накладываете епитимью? За то, что, беля рожу, толкает жена мужей на похоть? Али за то, что белила – краска, предназначенная для икон, и, следовательно, жена кощунствует над святыми предметами?
– Ну-у, этот вопрос еще двадцать лет назад был разрешен Никоном, – неохотно крякнул отец Нифонт.
– Да-да-да. И все же?
– В 53-м году духовный собор уж решил, что запрещать женам белиться на том основании, что сей краской малюют иконы, – значит возводить хулу на иконы. Следовательно, епитимья накладывается на жену за разрисовывание рожи с целью разжигать мужескую похоть. Это вопрос давно решенный.
– Вот именно – давно, – заносчиво изрек отец Логгин. – А смотреть нужно вперед.
Как всякий молодой человек, отец Логгин снисходительно, а местами и критически относился к жизненным установкам отцов, полагая их отчасти косными и не отвечающими духу бурно меняющегося времени.
– Оглянитесь вокруг, отец Нифонт! За двадцать-то лет как все переменилось! Двадцать лет назад за ересь за ребро подвешивали, а теперь – огнем сжигают. Двадцать лет назад Авдотья глупая девкой была, а теперь – баба.
– Аз так понимаю, – с обидой промолвил отец Нифонт. – Коли вера верная, то и за две тысячи лет она смысла не утеряет. А вас послушать, так ежели сказано было «не убий!», так теперь говорить нужно «убий!»?
– Вы меня не так поняли, я, наверное, не совсем ясно изъяснился, – слегка испужавшись, пошел на попятный отец Логгин. – Заветы Божьи остаются неизменными, как наша вера. Но ведь крестные ходы стали проводить против солнца, а не посолонь. И сие новшество верно! Посолонь разве можно крестный ход совершать? Это было весьма странно. И число земных поклонов с шестнадцати до четырех верно изменили. Почто – шестнадцать? Откуда взялась сия цифра? Это был устаревший и путаный взгляд.
Отец Нифонт, который как раз таки не смог смириться с новым правилом – кланяться до земли во время молитвы «Господи и Владыко живота моего» всего четырежды, сердито крякнул про себя: «Вот пристал! Зелен еще, как гусиное говно, а учит меня!»
– Четыре поклона, несомненно – верное уложение, – осторожно согласился отец Нифонт. – Но, с другой стороны, народ-то ленив становится. Завтра он вообще не поклонится, а после завтра плясать во время молитвы начнет – а чего еще делать, коли ноги свободны? А вообще я со всем новым согласен, ежели, конечно, сие новое утверждено нашим духовным Собором.