Читать интересную книгу Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

— Излечиться?! Держи карман шире! — говорыд с какой‑то непонятной злостью Петр Гарпун, глотая, почти не прожёвывая, картофель с обугленной кожицей. — Все мы здесь погибнем.

Дурак ты! — не вытерпел Юрий Румянцев, лежавший на животе у костра и не вступавший до этого в разговор. — А ты знаешь Филатова? Он и не таких, как Серёжа, зрячими делал.

— Вот ты и есть, Юрочка, самый дурак, — ответил Гарпун. — Ведь то Филатов, а не наш доктор Андрюша.

— Не злобствуй, Петр, — сказал серьёзно Свиягин, с грустью прглядывая на Гарпуна, лицо которого то краснело, то бледнело. «Что с ним? Прыгает то туда, то сюда, — накличет парень беду на себя. Вот так и бывает: собьётся человек с пути, заблудится меж трёх сосен и мечется из. стороны в сторону до тех пор, пока из сил не выбьется и не упадёт».

Свиягин отозвал Гарпуна в сторону и, взяв его выше локтя, стиснул ему руку:

— Что с тобой, Гарпун?

Гарпун безнадёжно махнул рукой.

— Эх, говорить не хочется. Тоска! Вот какая тоска… Погубит нас Макей. Куда ведёт? Кругом немцы. Вон Добрынин ослеп…

Голос его дрожал, губы кривились, и он судорожно глотал слюну. Вид у него был жалкий. Женоподобное толстое лицо его с тонкими губами совсем стало походить на старушечье.

Свиягина передёрнуло. С какой‑то поспешностью он оторвал от него свою руку и поморщился. Он понял, что Гарпун не столько жалеет Добрынина, сколько боится за себя. Гарпун, в самом деле, в глубине души был убеждён, что до прихода сюда Красной Армии они, партизаны, погибнут все, как один.

— У нас спасенье только на луне и в земле, — глухим голосом сказал Гарпун.

— Ну, это ты зря, — сухо ответил ему Свиягин. И, не найдя больше в своём сердце доброго чувства к этому рыхлому человеку, он пошёл от него прочь.

Свиягин подошёл к потухающему костру, молча лёг рядом с Юрием Румянцевым, длинные ноги которого утопали в темноте ночи.

— Не люблю оперы. Нудное дело! — говорил Юрий Румянцев, и слышно было по голосу, что он смеётся.

«Ужова разыгрывает», — подумал Свиягин и начал подбрасывать в костёр сухие веточки. Они вдруг вспыхнули и осветили лица собеседников. Румянцев, заговорщически подмигивая кому‑то, скалил зубы. Русая прядь его волос, упругим завитком упавшая на розовый широ–кии лоб, казалось, тоже кому‑то подмигивала. Полное лицо его дышало здоровьем. Лицо Ужова, напротив, было до синевы бледным, испитым и это рельефно подчёркивали чёрные, как смоль, волосы с лёгкой проседью на висках. Он был, как всегда, серьёзен и задумчив. Только возбуждённо горели большие грустные глаза.

— Зачем ты смеёшься, Юра? — говорил Ужов жалобным голосом. — Опера — это и есть истиннее искусство.

— Ну, какое же это искусство! Это, наверное, и есть искусство для искусства? А? Кому нужно это? Другое дело — оперетта! Всё в ней, от костюмов до небольшой песенки, искрится и блестит. Сколько шуток, какие пляски! И душой, и телом отдыхаешь.

— Ты, Юра, говоришь пошлости, — возразил Румянцеву Ужов. Он говорил серьёзно и тихо, вполне убеждённый в правоте своих доводов. Румянцева и в самом деле трудно было понять: серьёзно он говорит или шутит.

Свиягин устало улыбнулся. В разговор он решил не вмешиваться. «И Румянцев, и Ужов, — думал он, — неправы. В своём роде и то, и другое хорошо. Искусство может быть даже в клоунаде, если та сделана со вкусом и умом».

Дымное зарево костров делали ночь ещё более тёмной и мрачной. Брошенные кем‑то в костёр ветви сухого ельника вначале густо и черно зачадили, потом загорелись весёлым ярким пламенем.

Свиягин, не отрываясь, смотрел на костёр, любуясь огнём. А рядом лежал, едва тлея, тёмный гнилой пень. И невольное сравнение пришло Свиягину в голову. «Вот и среди людей так: одни, подобно Макею, горят ярко к беспокойно, как этот костёр, согревая сердца другим и воспламеняя их. Другие, как Гарпун, тлеют всю жизнь, как этот пень». Когда Свиягин оторвал свои глаза от костра, бросавшего в чёрное небо мятущуюся мошкару искр, ему показалось, что мрак ночи стал ещё более густым, до жути непроницаемым.

Дежурный подал команду «отбой», и сразу говор начал стихать, костры — гаснуть. Ярче засверкали ЗЕёзды.

Все уснули. Только у одного костра всё ещё сидели семь или восемь человек. Разговор они вели полушёпотом. Среди них был и Макей, прямой и сосредоточенный. Посасывая трубочку, он внимательно прислушивался к тихой беседе своих хлопцев. Говорили они о разном. Догмарев вспомнил, как он работал в колхозе и чуть было не женился на знатной доярке.

— Ну, и что же? — спросил Макей.

— Горда! К ней и на зисе не подъедешь. У неё орден на шёлковой кофточке. А я тогда что? Вроде Ванька, и всё. Теперь бы!

— Хвались больше. Теперь‑то ты кто такой? Всё тот же: белобрысый, курносый…

— Как сказать! — не без гордости возразил Догмарев. — Федот, да не тот! Дело не в носе!

Макей улыбнулся и сразу повеселел.

XIX

Макеевцы близко сошлись с орловскими партизанами и частенько сообща с ними нападали на немецкие гарнизоны. В этих налётах местные партизаны вели себя храбро. Макей и Хачтарян восхищались ими и не скрывали это от них.

— Орлы! — говорил бывало им Макей, отдавая должное их мужеству.

И Хачтарян, сверкая жёлтыми глазами, говорил с расстановкой:

— Маладцы, кацо. Из Арла и быть ардам. Так, что ли?

Те лукаво улыбались в густые бороды, разглаживали усы и отшучивались:

— Из Орла мы, это точно, товарищ комиссар, а до орлов нам, однако, далеко.

Макей хлопал командира орловских партизан Вощилова по широкой спине, кричал:

— Не скромничай, борода: по народу и город название получил.

— Слыханное ли дело. — вмешался дед Петро, — чтоб в ордином‑то гнезде да вороны водились.

— Оно так, — с хитрой усмешкой говорили орловцы, — вы‑то тогда, товарищ Макей, должно быть, беркуты?

Так частенько шутили эти люди и никто не подозревал, как в это время тяжело было Макею. Вот уже два дня носил он в своём кармане приказ Центрального штаба партизанского движения, в котором предлагалось ему немедленно вернуться в Могилёвщину. Об этом знал ещё только комиссар Хачтарян. Макею жаль было расставаться с новыми друзьями, которым он завидовал уже только потому, что они находились ближе к фронту.

— Не понимаю я этого, комиссар, — сердился Макей. — Почему мы обязательно должны дислоцироваться в своей местности? Почему в армии этого нет?

— Армия — другое дело, кацо.

— Почему другое? Мы — тыловая армия.

— Вот видишь, сам гаваришь — тыловая. Значит, не савсэм такая, как Красная Армия. Там фронт впереди, а у нас кругом. Чтобы держать кругавую абарону, нужно харашо зфать тыл, местность, в каторой действуешь. Да и народ должен нас знать.

— Правда твоя, — сдавался Макей, с завистью думая о башковитости этого человека.

— Вот турка! -— любовно ворчал он.

— Что?

— Согласен, говорю.

Тонкая улыбка дрожала в углах толстых губ комиссара.

— Кацо, наш долг — выполнить приказ.

И вот макеевцы начали готовиться к походу в Могилёвщину. Они надеялись затепло форсировать реки Сожь, Проню и, главное, Днепр. И к зимним становищам на месте лучше будет подготовиться. Нужны землянки, тёплая обувь, одежда. У хлопцев сильно поизносилась одежонка, разбились сапоги. Многие уже вместо сапог носят чоботы, сшитые из воловьей кожи, на плечах рваные пиджачишки, гимнастёрки в заплатках. У самого Макея сильно поношенные чёрные, уже побуревшие от времени, суконные галифе и зелёная с выцветшей спиной и изорванными локтями гимнастёрка. Не лучше костюм на комиссаре. Даже орден Красного Знамени на его груди как‑то поблек.

На лицах партизан — следы недоедания, недосланных ночей. Особенно тяжело было в последнее время с питанием. Боевые операции Макея, проведённые с орловцами, принесли много славы, но мало продовольствия. Как‑то получилось так, что даже разгром Никоновичей, станции Прибор и волости Журавель не пополнил их скудных продовольственных запасов.

Миценко, несмотря на всю свою изворотливость, не мог даже для командира и комиссара достать ста граммов хлеба. Прошлогодняя бульба, наполовину сгнившая, не лезла в горло.

— Опять у тебя эта отрава? — говорил Макей, глядя па гнилой картофель. — Ну, брат, ты, вижу, решил уморить нас с комиссаром. Как никак, мы с ним всё‑таки начальство, — смеялся он.

Адъютант Елозин сопел, как паровоз, и молчал. Миценко метался по землянке от стыда и злобы. Что он может поделать, если сам Макей не разрешает брать у крестьян и просить помощи у орловцев, которые питались в это время не лучше макеевцев.

— Мы не разбойники, чтобы грабить, и не нищие, чтобы просить милостыню, — говорил Макей.

От котелка, поставленного прямо на траву, шёл промозгло–гниловатый запах старого картофеля.