и как радикальный реформатор языческой веры, теряющей силу из-за наступления новой, еще с размытыми контурами, христианской религии (на тот момент она была раздроблена бесчисленными толками, бурно полемизирующими друг с другом).
Юлиан был не просто секулярным правителем, но попытался воплотить в себе идеальный образ царя-философа в его онтологическом — панкосмическом — понимании, в строгом соответствии с символическими закономерностями неоплатонизма. Объявленная Юлианом веротерпимость также основывалась на глубинных философских убеждениях. Это не было простым отвержением христианизации Империи в пользу секулярности и даже не было заменой одной религии на другую. Согласно мысли Юлиана, вера, религия, авторитет — область мнений (δόξα) — должна быть подчинена высшему принципу: Царю Вселенной, «тому, вокруг Кого есть все»[214].
Но это подчинение не могло быть формальным, поскольку вся иерархическая структура властвующего начала — Царя-Солнца — была открытой сверху, то есть генадической. В структуре неоплатонической философии можно быть уверенным лишь в движении к Единому, но не в самом Едином, которое недостижимо. Следовательно, политическая модель Юлиана представляла собой принцип «открытой Империи», где императивом было стремление к мудрости, но не сама мудрость, поскольку, в конечном счете, она не могла быть воплощена в каком-то одном наборе догматов — не только в христианском, но и в языческом. Но вывод из этой открытости был обратным секулярным тенденциям Нового времени: сакральность и принцип Света должны править и в этом состоит императив политической философии Юлиана, но это правление не может быть зафиксировано в неизменных законах. Смысл Света в том, что он жив. И так же жива должна быть открытая Империя и ее правитель. Здесь само понятие философии восстанавливает свой глубинный смысл. Философия — это любовь к мудрости, движение к ней. Это поиск Света, служение Царю Солнцу, сопутствие ему. Но если придать этой мудрости формализованный характер, мы будем иметь дело не с философией, а с софизмом. Это, видимо, отталкивало Юлиана в христианстве: замыкаясь в строгих догматах, генадичность открытой Империи сменялась на отчужденный кодекс, и тем самым Империя закрывалась сверху, утрачивая свою тотальную сакральность в пользу только одной из возможных версий религии. Область мнений (δόξα) — заведомо сфера относительного, контингентного. Она должна быть ориентирована в сторону Солнца: в этом случае мнение станет ортодоксией (ορθο-δοξία), «правильным мнением», но все же — только лишь мнением.
Интересен в судьбе Юлиана тот факт, что он не обладал особым стремлением получить власть, его занимала прежде всего философия и приводили в изумления ритуалы теургического толка. Юлиан в первую очередь был философом, и только в силу неизбежности, рока, предзнаменования и пути, избранного ему Гелиосом — правителем. В «Надгробной речи Юлиану» Либаний замечает: «стремился он не к господству, а к благоденствию городов»[215], а ранее ритор отмечает, что, будь во времена Юлиана иной кандидат на трон, который мог бы возродить эллинизм, Юлиан «настойчиво бы уклонялся от власти»[216]. Юлиан был философом, приговоренным Провидением к спуску, к эманации, поэтому его миссия носила демиургический и сотериологический характер. Он был обречен стать правителем, спутником Солнца, в силу своей философской природы.
Солнце абсолютного Центра
«Срединность» Солнца, о которой мы писали выше, его предводительство соответствует положению царя-философа в идеальном государстве. Подобно Гелиосу, в своей демиургической деятельности порождающему или украшающему многие эйдосы («ведь одни эйдосы Он усовершил, другие — произвел, иные — украсил, иные — пробудил [к жизни и самобытию], так что нет ни одной вещи, которая вне демиургической силы, исходящей от Гелиоса, могла бы появиться на свет или прийти к рождению»[217]), философ-правитель придает сословиям должное очертание. Он, «срединный», является проводником подлинного знания о тайной природе вещей и устроителем порядка на основании этого подлинного знания. Гелиос связывается Юлианом и с Аполлоном[218], учредившим по всей земле оракулы, чтобы дать людям боговдохновенную истину. Гелиос-Аполлон полагается императором и как прародитель римского народа, что добавляет в политическое учение Юлиана тезис о «богоизбранности» римлян.
Гелиос-Зевс также выступает носителем царского начала. И даже бог ночных мистерий Дионис, становящийся у Юлиана еще одним воплощением Солнца, Гелиосом-Дионисом, трактуется как продолжение того же властного принципа вглубь телесных миров. Зевс, Аполлон и Дионис, по Юлиану, отмечают три момента политической демиургии совершенного правителя. Как Зевс он управляет миром. Как Аполлон пишет законы и следит за соблюдением сакральной вертикали к солярной Империи. Как Дионис он покровительствует религиям, культам и искусствам, а также надзирает над мистериями и упорядочивает литургии.
Существуют некоторые свидетельства о том, что образ солнца-медиатора настолько впечатлял Императора, что он при реформировании армии заменил христианскую надпись на имперской хоругви «Сим победиши» на митраистское посвящение «Непобедимому солнцу»[219]. Очевидно, что образ Митры здесь берется как философская метафора, а не как признак того, что именно митраизм вдохновлял религиозно-политические реформы Юлиана. Sol Invictus — это тот же Царь-Гелиос в его обобщающей изначальной природе. Он мог бы выступать как общий знаменатель различных религиозных образов — в духе неоплатонического синтеза или того, что позднее неоплатоник Прокл назовет «Платоновской теологией»[220].
В случае этой замены In hoc signo vinci на Sol Invictus, которую подчас трактуют как ярчайший пример «языческой реставрации», можно увидеть и нечто иное: не смену одного культа другим, но обращение к философскому истоку, общему для различных религий и вер. Подобно тому, как Империя собирает народы и царство, так и полноценная имперская сакральность возводит к генадическому истоку все частные формы. В конце концов, крест — это тоже солярный символ, и на имперской хоругви он был тесно связан с эпизодом военной победы и политическим расцветом Рима при Константине.
Попытка реставрации Платонополиса
Эпоха Юлиана была попыткой построения вселенской Империи-Платонополиса: как подлинный платоник, он пытается охватить и реформировать все области — и религиозную[221] (введение обряда покаяния, благотворительность, придание Юлианом формальным языческим культам этического характера, эдикт о веротерпимости), и сферу дворцовой жизни (рационализация придворного штата, приглашение знатных философов, ораторов, жрецов ко двору, возвращение былого статуса и силы Сенату), и финансовую (восстановление городского самоуправления, передача права муниципалитетам собирать налоги в пользу городов). Но ход истории уже был предопределен. Христианство, впитывая определенные элементы эллинизма (в частности, включив себя учение о царстве платонизма и усвоив лучшие элементы неоплатонической мистики и богословия), необратимо сносит обветшавшее здание античности.
Историк Инге замечает, что Юлиан «был консерватором тогда, когда уже не осталось ничего для сохранения»[222]. Час Юлиана пробил, а в мир пришел новый правитель. Отныне имперская сакральность и метафизическая миссия Императора