И внезапно побледневший, выронив из рук анатомический атлас Шпальтегольца, студент вытянулся вперед, подставил грудь ветру, смотря в морскую прозрачную глубину восторженно распахнутыми глазами. Он в одну секунду утратил рассеянный мигающий взгляд городского жителя, утомленный шрифтами книг и искусственным освещением.
Он приобрел в это мгновение навсегда раскрытый, прямой, не боящийся ветра взгляд морской птицы, и хотя глаза его с непривычки слезились и краснели, он не опускал век и стоял неподвижный, потрясенный нечаянно открывшимся ему смыслом мира.
Потом закачался, закрыл лицо руками и бегом побежал к городу, к улицам, к привычному, знакомому, давнему.
Оброненный атлас Шпальтегольца остался лежать на чисто подметенном гравии площадки.
Через три дня бриг, уходивший в Австралию, вез на борту простым матросом бывшего студента королевского медицинского факультета, и с этого дня пошла по пути тернистому и горькому, но ослепительному блуждающая комета Победителя.
Тридцать лет дрожали под ногами пьянящей дрожью доски палуб, и мимо бортов, запениваясь, неслись волны всех морей и океанов.
Свинцовая синь Атлантики, густой сапфир Тихого, змеиная зелень Индийского, лиловая густота Средиземного моря, мутные воды Желтого, глубокая чернь Берингова и вороненая рябь приполярных зыбей оставляли соль своих брызг на его лице, пропитывая и дубя загрубелую кожу.
Покой перестал существовать для него. Его покой стал постоянным движением, и только изредка, в часы болезни, на узкой, взлетающей корабельной койке, перед закрытыми глазами вставало успокаивающее видение — белый домик под черепичной крышей на берегу зеркальной бухты, по песчаному дну которой сияющими стайками бегали золотые рыбки.
Но болезнь уходила; он вставал на ноги, выходил на палубу и там, слушая стремительную симфонию ветра в такелаже, забывал об этом мимолетном и расслабляющем сне, смотря на новые пространства и голубые миражи горизонтов.
В неустанном движении он стремился к незапятнанным человеческой любознательностью уголкам мира; он испытывал материнскую нежность к каждой вынырнувшей из оторочки пены подводной скале, не помеченной на точнейших лоциях британского адмиралтейства.
Он твердо верил, что человечество должно владеть всем земным шаром без изъятия и должно подчинить себе все его загадки: иначе этому человечеству незачем существовать.
Слабое и вырождающееся, исчерпывающее понемногу те запасы природных богатств, которые оно топтало ногами на занятых им территориях — оно было обречено на гибель.
Нужно было открыть и подарить ему новые запасы, новые возможности, взбодрить его дух, толкнуть на новые взрывы борьбы за существование.
И с некоторого времени все его внимание направилось на области, куда еще не ступала человеческая нога. В обоих полушариях за высокими широтами лежали скованные белым молчанием пространства.
Под грузной зеленовато-хрустальной тяжестью льдов, под зернистыми напластованиями вечного снега таились земли, мрачные, проледеневшие нагромождения черных базальтов и угрюмых гранитов.
В Арктике они были разорваны, образуя архипелаг таинственных земель, обрывков рухнувшего в водяную пропасть материка.
В Антарктике за гигантскими обрывами ледяных барьеров земля вставала угрожающим массивом горных высот, равных Альпам. Она образовала сказочный материк, недоступный и враждебный. Он сумрачно разлегся вокруг полюса, тая в своих недрах, может быть, неисчерпаемые запасы ископаемых, тепловой и световой энергии, нужной нищающему человечеству.
В нем глубоко под почвой кипела борьба мировых сил, глухо колыша поверхность, обламывая пласты барьеров и вырываясь наружу торжественно-погребальными султанами дыма и пепла из жерл грозных вулканов — Эребуса и Террора.
И снова, в течение десяти лет, водимые им суда врезались в заколдованные области, и доски палуб дрожали под его ногами уже не от мягких и плавных накатов волны, но от скрипа, треска и грохота сжимавшихся вокруг корпуса прозрачных, бездушных и нещадных льдин; лопались бимсы и переборки, перекашивались шпангоуты.
Захваченное скрипящими и хрустящими челюстями льда, беспомощное судно покорно плыло, подчиняясь незримому течению, на горбатой спине ледяного поля. Дни сменялись днями и ночи ночами.
Где-то далеко текла обычная мирная жизнь: шумели улицы городов, облитые голубоватым медом электрических светов; раздвигались занавесы театров, ослепляя павлиньим водоворотом цветных радуг; томительно рушились в душистый сумрак водопады симфоний и фуг; жадно блестели зовущие и отдающиеся глаза. В высоких залах с портретами коронованных особ люди, запаянные спереди и сзади в блестящие консервные коробки мундиров, шамкающими голосами решали судьбы страны. Вспыхивали войны, заключались и разрывались союзы.
А вокруг захваченного льдами судна расстилалась прозрачная, похрустывающая тишина. Кончались запасы провианта. Люди с воспаленными от блеска снегов глазами, с распухшими кровавыми деснами спускались с палубы на лед, шатаясь от слабости, едва держа карабины, подкрадывались к полыньям и часами Стерегли круглую с человеческим добрым взглядом морду тюленя или маленькие лукавые угольки глаз белого медведя.
Сжигался весь уголь, и по судну звонко стучали топоры, выламывая доски и бревна на топливо. Экипажем овладевало безразличие и смертельная сонливость. Офицеры и матросы не выходили из кают и целыми днями валялись, зарываясь в промозглые меховые мешки, примерзающие к промороженным бортам.
И только он, командир и водитель, каждый день часами стоял на мостике, вглядываясь в белую сумеречь немигающими глазами вещей птицы, сверхчеловеческим чутьем улавливая в воздухе неощутимые признаки приближения теплых ледоломных ветров.
Они налетали внезапно, в ночь, с влажным гулом и свистом. Сильнее скрипел полураздавленный корпус корабля. Звонкий грохот, скрежет и визг катался по ледяным полям, точно невидимая артиллерия обстреливала их ураганным огнем.
Наутро вокруг корабля расседались широкие полыньи; в них черным серебром рябила вода. В топки летели последние койки, настилы мостиков, верхней палубы, и винты, медлительно урча под кормой, бурлили ледяную чернь глубины. Медленно, шаг за шагом, от трещины к трещине, от полыньи к полынье, корабль выходил наконец в гулкую широту океана, и люди дышали и пьянели размахом простора и свободы.
Так год за годом пробивался Победитель к полюсам. В одно из плаваний, оставив корабль, с пятью спутниками и двадцатью тундровыми собаками, на узких и легких нартах он пошел через ледяные барьеры и черные хребты к недоступной сердцевине Антарктиды.
Волей, настойчивостью, упрямством он преодолел ледяную западню и воткнул в маленькую кучку снега, в той точке, где секстан и буссоль показали конец невидимой оси, пронизывающей землю, знамя своей родины.
Вокруг было тихо и пустынно. Жались к нартам исхудалые собаки с выпирающими из-под свалявшейся и примерзшей к бокам шерсти ребрами. Угрюмо и безразлично стояли усталые спутники, и на один момент Победитель ощутил странную тоску и смущение.
Завеса еще одной тайны упала, разорванная упрямым напором его руки, и — странно — он не почувствовал ожидаемого удовлетворения. Застывший, колючий от мороза воздух, не колебавшийся над этой омертвелой пустыней, замораживал и мертвил его мечты о будущем человечества, о новой сокровищнице мирового хозяйства.
Во всяком случае, в этот момент он чувствовал только смертельную усталость, разочарование и голод. Он не видел в эту минуту в руках человечества средств к тому, чтобы овладеть этими сокровищами, таящимися под трехсотметровой броней прочного, как сталь, льда.
Он машинально поправил наклонившееся древко знамени и, понурив голову, отдал приказ своим спутникам пускаться в обратный путь.
И в то время, как их силуэты утонули в начавшейся пурге, к той же точке с другой стороны подошел со своими людьми англичанин. Он увидел воткнутое в холмик снега чужое знамя, вцепился руками в отмороженные лиловые щеки и глухо застонал.
Он шел сюда с другими мыслями и побуждениями, чем Победитель. Он пришел закрепить за Великобританией еще один кусок земли, пустой, ненужный, мертвый и недоступный. Но британская гордость требовала, чтобы все еще бесхозяйственные места земного шара склонились под корону His Majesty King of England, и в британском министерстве уже лежал подписанный приказ о назначении губернатора этой области, где на лету замерзали птицы и где не было перекрестка для стоянки лучшего лондонского «бобби».
И он опоздал. Чужие цвета реяли над центром Антарктики, шелестя тяжелыми складками шелка.
Англичанин, так же как и Победитель, сумрачно повернул обратно. На обратном пути от горя и обиды он умер. Его люди вырубили яму в звонком зеленом льду и положили туда сухое, легкое и ломкое тело.