Читать интересную книгу Октябрь - Николай Сказбуш

— Ну, какой же я мальчишка, мама. С девятьсот четырнадцатого на заводе.

— Это всё отец виноват, повыправлял вам метрики, головы позадуривал.

— Да не в том жизнь решается, мама. Люблю я ее.

— Решается! Вот так и решается, что жизни своей не жалеешь. С замужней бабой связался. Это что такое? И молчал, если б не тиф, так бы ничего и не узнала. Или привел бы — здрасте-пожалуйста, с законным браком. Дурной ты, вот что!

— Ничего не дурной. А вы, мама, сами напрасно не расстраивайтесь и меня не расстраивайте. А то осложнения могут быть.

— Да она ж солдатка!

— Этого вы мне ничего, мама, не говорите. Лучше листочек дайте, может, письмо Любе напишу, — глянул на Прасковью Даниловну Тимош, да так глянул, что она за сердце схватилась. Ничего больше не сказала, принесла листок. Вывел Тимош на листке кривые каракули, отправили письмо и стали ждать.

Великой тревогой наполнилась жизнь Прасковьи Даниловны, не ладилось в семье: старший на Никольскую к скаженной курсистке бегает, родная хата, видите ли, им не понравилась. А теперь и этот мальчишка коники выкидывает.

Может, хоть сама, бесстыжая, догадается, совесть заговорит, не приедет!..

24

Однажды праздничным утром Тимоша разбудил негромкий разговор в сенях; он потому и проснулся, что говорили тихо, приглушенный говорок всегда настораживал его.

Всё время повторялось одно и то же слово: «Тимоша».

— Мама! — нетерпеливо позвал он.

— Это к тебе, Тимошенька, — заглянула в комнату Прасковья Даниловна, — товарищи пришли.

Тимош не раз замечал, что Прасковья Даниловна не каждого впускала в дом, оберегала больного; не надеясь на ее посредничество, крикнул в сени:

— Заходите, товарищи!

— Да я не один, — смущенно ухмыльнулся Коваль, входя в комнату, — там еще товарищ на крылечке дожидается.

— Так что же ты, пусть заходит. Где вы там, товарищ?

Никто не откликнулся.

— Стесняется, — пояснил Антон, — незнакомый товарищ, не свыкся еще.

— Ну, вот, — возмутился Тимош, — сейчас же зови человека…

— Нет, зачем, пусть себе посидит на крылечке, пока потолкуем…

Прасковья Даниловна стояла в дверях, сложив на груди руки, стараясь остаться незаметной, боясь помешать дружеской беседе.

И вдруг ее негромкий осуждающий голос:

— Что же вы, ребята, собрались тут, а про дивчину забыли!

— Это вы про кого, мама?

— Да барышня с ним пришла, — кивнула на Антона Прасковья Даниловна, — сидит там, на крылечке, дожидается…

— Э, братику Ковальчику, что ж такое, а? Сейчас же позови.

Через минуту Прасковья Даниловна ввела в комнату девушку в солдатской шинели.

— Прошу любить и жаловать.

— Мы от товарища Павла, — пояснила гостья, немного смущаясь, — мы вместе с Ковалем от товарища Павла, — и, присматриваясь к Тимошу, прибавила: — Я встречала вас на Ивановке, в квартире Александры Терентьевны.

— Вы приходили из Совета. Относительно прав женщин в Учредительном собрании…

— И на Никольской встречались.

— Да, и на Никольской, — повторил изменившимся голосом Тимош, — так вы что, являетесь теперь представителем Левчука?

— С Левчуком наши ребята давно распрощались. Сейчас же после его меньшевистского выступления.

— Теперь мы собираемся в помещении парткома, — подхватил Коваль, — или у товарища Павла на Ивановке. Доклады читаем, кто, конечно, грамотный, «Манифест Коммунистической партии» изучаем…

— А то и просто песни спеваем, — улыбнулась девушка, — мы уже и помещение для союза молодежи подыскали — красивый дом. Это, знаешь, на Северной горе, на главной улице, где трамвай проходит, четвертый номер. Хороший каменный дом с парадным крыльцом.

— Там буржуй один проживает, — пояснил Коваль, — мы каждый день ходим проверять, когда он сбежит.

— А если не сбежит? — рассмеялся Тимош, переводя взгляд с Антона на гостью, — не все же буржуи сознательные.

Антон погладил затылок, — подобный исход дела не приходил ему в голову. Он покосился на Тимоша, уставился было по свойственной привычке в землю, но тотчас перевел взгляд на спутницу.

Девушка в ответ только сурово сдвинула брови — другой политической формулировки не потребовалось. Вскоре она стала собираться.

— Заходите еще, — просила Прасковья Даниловна, — не забывайте Тимошу.

Антон вызвался проводить ее до ворот.

Во дворе долго еще слышались их голоса, никак не могли расстаться.

Тимош прилег на постель, голова кружилась, он ослабел, хотя и старался не подавать вида.

Наконец Коваль вернулся. Шапка была лихо сдвинута на затылок, глаза возбужденно блестели:

— Хорошая девушка!

— Хорошая, — согласился Тимош и задумался. Потом вдруг спросил: — Люба приходила на завод?

— Приходила якась жинка, — рассеянно бросил Коваль, не переставая поглядывать в окно.

Тимоша больно задело это «якась», но он подавил обиду.

— Сказала, что это не Растяжной был в Ольшанке?

— А кто?

— Механик был.

— Какой механик?

— Наш. Из снарядного, «Запела родная». Я его и на воинском дворе видел. Только глянул, когда он из автомобиля вылазил, сразу признал.

— А кожух?

— Опять за рыбу гроши. Ему про человека, а он про кожух.

— Не знаю, — упрямо повторял Коваль, — я на Растяжного крепко думаю. Слыхал, что он в цеху кричит? «До победного, — кричит, — если мы с союзниками германца добьем, вот как жить будем: в крахмальных манишках будем ходить».

— Дурак, потому и разговор дурацкий. Он кричит, а тихие за его спиной хитрые дела делают.

— Ну, вот, будем мы с тобой па койке сидеть, да на пальцах гадать: он или не он!

— Хорошо, — решительно проговорил Тимош, — идем. Подай костылек… Пошли к Растяжному. Я заставлю его всё рассказать.

— Что ты, Тимошка, — испугался Антон, — да разве я что… Да ты не сомневайся, я сам всё узнаю. С Павлом поговорю.

— Ну, добре, давай так решать, Ковальчик: договаривайся с Павлом. И от меня передай: поправляется, мол, Тимошка, скоро сам придет.

Каждый день Тимош допытывался:

— Неужели от Любы письма не было?

— Напишет еще.

— А может, не получила? Может, вы не отослали?

— Совсем ты ошалел, Тимошка.

— Да я просто так спрашиваю, может, забыли.

— Могу я забыть!

— Тогда не знаю, тогда я сам к ней поеду. Сегодня же вечерним или товарным поеду. Где вы мой костылек дели? Где вы его прячете? Вот тут я его, на этом месте поставил.

— Себя не жалеешь — меня пожалей, Тимошка, куда тебе такому в дорогу!..

— Не могу я, мама, поймите, душа болит. Человек вы или не человек? Сколько времени писем нету, — может, что случилось, может, заболела, — никого у нее там родных нет.

— Сама поеду, — отвернулась Прасковья Даниловна, — завтра поеду и узнаю, — и вышла из хаты.

На другой день Прасковья Даниловна отправилась в Моторивку.

О чем они говорили с Любой — неизвестно. Даже каменная баба, которая знала всё, что говорилось в околотке — и та ничего не слышала.

Вернулась Прасковья Даниловна из Моторивки озабоченная, обеспокоенная, но вместе с тем с каким-то определенным решением, о котором она ничего не говорила, но которое Тимош угадывал во всем — и во взглядах ее суровых, и в словах, случайно оброненных, в каждом движении.

— Были, мама? — спросил Тимош.

— Была.

— Что же вы молчите?

— А вот с дороги отдохну. Думаешь, легко в мои-то годы…

— Говорили с ней?

— Не я с ней, а она мне говорила. Уезжаю, мол, на Полтавщину, там, мол, племянницы-сиротки…

— Неправда! Неправду вы говорите!

— Богом бы поклялась, да в бога не верю.

— Зачем же вы ее отпустили? Что вы наделали!

— А как же я могла не пустить? Самостоятельная, замужняя женщина.

— Это вы ее уговорили, вы! Не могла она сама такое сделать.

— Ну, ты мне эти представления не устраивай Думай, с кем говоришь. А не веришь, потому что женщины порядочной не понимаешь. Попривыкали за всякими по бульварам бегать.

— Где она, мама?

— Уехала; говорю. И куда, не сказала. Ей что — лошади нема, коровы нема. «Сирко» — и тот по дворам подался, женщина свободная. А тебе наказала: «Пусть Тимоша поправляется. Одумаемся немного, оглянемся. Не хочу, говорит, ему света заслонять. Осенью вернусь, тогда и видно будет». И верно женщина рассудила.

— Вы знаете, где она? — метнулся к Прасковье Даниловне Тимош.

— Не знаю, Тимошка. Да и знать не хочу, ну вас. Ваше дело — разбирайтесь. Одно вижу — разумнее она тебя. Старше, потому и разумнее.

Неожиданный приход Коваля был желанным и горьким, появился в дверях — так и сияет, чуб приглажен, рубаха праздничная, не парень, а новенький пятак. По глазам видать, что только с милой на углу распрощался.

— Хорошая девушка? — усмехнулся Тимош.