— Тебе грести со всеми, — сказал Хильдер. — Должно, ты не умеешь, но научишься споро, хотя будет трудно. А духи этих мест и так получили немало.
* * *
— Последний бой у старой цитадели…На башне, что нависла над обрывомСобрались те, кто в битве уцелелиИ попрощались молча, торопливо.
И на краю, спиной упершись в небоПлечом к плечу мы в строй последний всталиИ друг за другом уходили в небыль,Неся кровавый росчерк острой стали.
Саксонская арфа была непривычной, но Олег быстро подладился к струнам. Хильдер слушал, сидя напротив и поглаживая пальцами большую кружку.
— И кровь струилась, красная на черном…Да станет же вам силы менестрели,Чтобы воспеть геройство обреченных,Погибших без надежды и без цели…
С трудом еще в свою победу веря,Враги идут, безмолвные как тени,А я с усмешкой загнанного зверяОтбросил щит на стертые ступени…
Пусть подождет меня еще минутуЧертог забвенья, мрака и печали!Остатком жизни смерть неся кому-то,Я шел в последний бой с двумя мечами…
Вам этот бой запомнится надолго —Полет клинков, рассекших мир на части,Последний хрип затравленного волка,И два клинка, как проклятое счастье!
Какая ж мне нужна еще награда,Когда уходит жизнь в последнем стоне?Я упаду красиво, как в балладах —Сжав рукояти в стынущих ладонях.[32]
— Ладно поёшь, — сказал саксонец. — Живёшь так же?
— Стараюсь, — коротко ответил Олег. — Ну так как же будем, эрл?
Хильдер коротко кивнул на сидящего рядом Максима.
— Он вольный человек.
— Максим? — Олег повернулся к мальчишке. И в какую-то долю секунды понял тоскливо: и этот останется. Это больше не Максим Караваев. Макс Лойфа. «Счастливчик»…
— Прости, — сказал Макс. И Олег покачал головой… а в следующий миг понял, что это сказано не ему, а Хильдеру. — Прости, но там — моя родина.
Хильдер отодвинул пивную кружку. И сказал, вставая и бросая на стол серебро:
— Сакс оставь себе. И поминай нас не одним злом, Счастливчик.
И вновь там, где стоят часы
Олег снова не спал.
Здесь это было поразительно легко. Сидя на склоне холма, обхватив колени руками, он смотрел, как бесконечными волнами плещется ковыль, как сияет холодная луна — и с улыбкой водил рукой по воздуху, извлекая из него обрывки знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых песен, похожих на этот ковыль, на свет этой луны, на запах этой степи…
… — Что ж ты стоишь на тропе, что ж ты не хочешь идти?..
… — Вот это — для мужчин — рюкзак и ледоруб…
… — За синим перекрёстком двенадцати морей, за самой ненаглядною зарёю…
… — Перемен требуют наши сердца!..
… — Спокойно, дружище, спокойно — у нас ещё всё впереди…
… — Но если покажется путь невезуч, и что на покой пора…
… — Подари мне рассвет у зелёной палатки…
… — Здесь вам не равнина, здесь климат иной…
… — Среди нехоженых путей один путь — мой…
… — Помиритесь, кто ссорился…
… — Мой конь притомился, стоптались мои башмаки…
… — Средь оплывших свечей и вечерних молитв…
… — Ветер ли старое имя развеет…
… — Песен, ещё ненаписанных — сколько? Скажи, кукушка, пропой…
… — Помню, в нашей зелёной роте…
… — Недавно гостил я в чудесной стране…
… — Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…
… — А я помру на стеньге — за то, что слишком жил…
… — В круге сразу видно, кто друг — кто во мраке, ясно, что враг…
… — Помнишь, как дрались мы с целой улицей?..
… — Ждут — уж это точно! — нашей крови полчища мошки и комарья…
… — Долой, долой туристов…
… — Знаешь ли ты, как память в эти часы остра?..
… — Дороги — как боги…
… — Не вдоль по речке, не по лесам…
… — Прощай, позабудь — и не обессудь…
… — На коня — и с ветром в поле!..
… — Хлопнем, тётка, по стакану!..
Олег со стороны походил, наверное, на сумасшедшего — он улыбался, качал головой, а временами глаза начинали поблёскивать. Смешно, конечно, было даже думать, что он — он! — может плакать. Мужчины не плачут. Мальчишки — тоже. Это просто отражалась так луна.
Конечно, луна.
Костёр за его спиной, в распадке, почти догорел. Но Олег не удивился, увидев впереди — в степи, где-то неподалёку (или, может, за сотни километров?) огонь другого костра.
Он встал. Ветер отбрасывал назад волосы и приносил запах сухого дыма. Нет, близко. Олегу внезапно очень захотелось — подойти к костру и сказать: «Здравствуйте!» Просто сказать так.
Лёгким шагом он спустился с холма, и костёр как бы отдалился, но несильно. Его огонь, казалось, сигналит. Передаёт что-то непонятное морзянкой — ковыль раскачивался, плыл, то закрывая, то вновь открывая пламя.
А потом Олег услышал песню. Её пели на русском языке, он ощущал, что это именно русский язык, а не шутка Дороги, сплетающей языки в один…
И он пошёл на эту песню — раздвигая руками ковыль, ощущая, какая под ногами тёплая земля…
— Где был родник — чернеет яма, —
пел мальчишеский голос:
— Трава зелёная измята…Но в их глазах — тоски ни грамма.Здесь не росли мои волчата…
Костёр горел невысокий, но широкий, из какого-то сушняка, невесть где добытого. Олег видел, что около него сидят и стоят с десяток людей.
— Родник звенел, трава манила,И сосны на откосе — строем!И пела — пела, а не выла! —Моя подруга под луною.
Здесь били огненные стрелы.Могилы вырыла лопата.Трава зелёная сгорела.Здесь наши не живут волчата…
Пламя выхватило из темноты детали — лица — мальчишеские, задумчивые — военную, полувоенную и гражданскую одежду, оружие… Пел, скрестив ноги, без аккомпанемента, круглолицый чубатый паренёк, державший на коленях матово поблёскивающий карабин.
— И месяц в пламя опрокинут.И сосны превратились в уголь.И, прежде чем наш лес покинуть,Я схоронил свою подругу.
В чужих краях волкам не рады.И жизнь была к нам очень строга.И выросли мои волчата.И привела домой дорога!..
Около огня стояли два пулемёта. Но на них Олег обратил внимание мельком, потому что понял: на всех мальчишках — красные галстуки. Яркие, они казались в огне костра живыми языками пламени.
— …За всё, что нынче дробно-зыбко,Чем жил, что я любил когда-то —Со злой, весёлою улыбкойИдут на смерть мои волчата.[33]
А потом тот, кто сидел рядом с поющим, поднял голову — и у Олега вырвалось — громко, все возле костра повернулись сюда, песня смолкла:
— Марат!..
…Это было странновато и почти смешно, но Марат обрадовался Олегу, как будто они были старыми друзьями, а не встречались всего раз в жизни (?) на какой-то час. С широкой улыбкой стиснул локти Олега крепкими пальцами, стукнулся лбом в лоб — довольно ощутимо — и повернулся к остальным мальчишкам, доброжелательно взиравшим от огня:
— Братцы, это Олег, я про него тогда говорил, помните? — согласный шум. — Наш человек!
— Ну, если наш, то налейте ему! — со смехом крикнул какой-то мальчишка — стройненький, даже хрупкий, лохматый, но с глазами смелыми и гордыми, как со старого плаката.
— Ребята, не могу! — засмеялся Олег (ему почему-то было очень-очень хорошо), увидев, что к нему уже тянутся две или три крышки от фляжек, над которыми вился парок. — Я вас рад видеть всех, но не могу, я на минутку отошёл… я не один тут…
— Выручил?! — Марат хлопнул Олега между лопаток. — Молоток!
— Не всех ещё, код 5 остался, — подчиняясь сильному, но дружеском давлению на плечи, Олег сел, скрестив ноги. Принял одну из крышек — там оказался травяной чай. Вокруг костра стихло; Марат, начавший было садиться, выпрямился:
— Код 5? — переспросил он. Олег кивнул. — А мы как раз туда…
— Туда?! — Олег заморгал. Марат ничего не ответил, о чём-то задумался, а плечистый крепыш, обнимавший приклад пулемёта неизвестно Олегу марки, пояснил с недобрым смешком:
— Ленниадскую империю зажали, уррвы своих с побережья Сантокада эвакуируют, а баргайцы их транспорты топят. С пацанвой и бабами.
— Ну мы и решили малость помочь империалистам, — весело сказал другой пацан, прокрутив на пальце воронёный револьвер Нагана. — Ихнее дело правое, как ни крути. А баргайцы — нелюди, чтоб их…