Читать интересную книгу Красные сабо - Жан Жубер

Не нужно и говорить о том, что я не торчал открыто в окне, как какой-нибудь болван. Нет, я усаживался у окна с книгой на коленях, то и дело как бы случайно поднимая взгляд, чтобы украдкой полюбоваться моим чудом. А иногда я облокачивался на подоконник, притворяясь, будто дышу воздухом и мечтательно созерцаю привычный пейзаж, но не злоупотреблял этим приемом, опасаясь, что он слишком неуклюж и может меня выдать. Вдруг Катрин заметит, что я слишком долго торчу у окна! Я и боялся, и желал этого, но страх пересиливал, и я нырял в полумрак своей комнаты. Но увы! — я убедился в этом с некоторым разочарованием — Катрин и не думала обращать внимание на то, что происходило за оградой ее сада, где она жила как на необитаемом острове. Ни разу наши взгляды не встретились, и я спрашивал себя: подозревает ли она вообще о моем существовании?! Иногда такое безразличие гасит, а иногда — разжигает страсть. Моя страсть горела, как костер угольщика: без огня, без дыма, ровным и красивым скрытым жаром.

Малейшая перемена в поведении Катрин, любое ее движение становились для меня целым событием: вот она вышла в соломенной шляпке, а вот повязала голову косынкой, вот расставила шезлонг у своей любимой клумбы, сорвала розу, лакомится мороженым, прыгает через веревочку, вырывает волоски у себя на ногах. Однажды, убедившись, что клумба с лилиями надежно скрывает ее от дома, она закурила сигарету. Июньская жара заставила ее еще больше обнажиться: один раз она вышла в сад в черном сплошном купальнике, довольно откровенно подчеркнувшем все, на что полупрозрачные платьица только намекали. На нос она водрузила большие черные очки.

В тот день мне пришло в голову воспользоваться театральным биноклем, который мне завещала бабушкина сестра Мари; этот медно-кожаный оптический прибор весьма незначительно увеличивал предметы, но все же создавал иллюзию приближения. Я прикрыл ставни, выставил в щель бинокль и, неумело, кое-как настроив его, увидел вынырнувшую из тумана Катрин в круглом черном ободке окуляра, словно миниатюру в рамке. Она сидела боком, конечно красивая, уже слегка загоревшая, с разметавшимися по плечам волосами. Вдруг она зевнула, широко, как тигрица. Несколько минут я боролся со стыдом: мне было совестно стоять в этой нелепой позе, с вытянутой шеей, прилипнув к биноклю, точно какой-то сластолюбивый старец. Не знаю, что победило: совесть или сомнительные качества бинокля, но я убрал его в ящик и отказался от своей затеи.

Отправляясь на велосипеде в коллеж, я проезжал мимо «большого дома». Близость его наводила на меня робость, и я свирепо жал на педали, едва осмеливаясь бросить беглый взгляд в сторону ворот. Именно здесь я однажды утром нос к носу столкнулся с Катрин. Держа в руке школьную сумку, она собиралась сесть в отцовскую машину. На ней был блейзер цвета морской волны и плиссированная юбка: обычная форма учениц частной школы. «Школы для богатых», как называл ее мой отец, а моя мать добавляла: «Больно нос кверху дерут!» При этих словах я испытывал стыд за свое тайное предательство, правда, любовь немного оправдывала мое отступничество. И вот я очутился в трех метрах от Катрин — в штанах, засученных до колен, с ранцем из скверной кожи, на старом, облезлом велосипеде. Она подняла глаза, и ее взгляд скользнул по мне, как по любому другому встречному, на лице не отразилось ни малейшего интереса. Она открыла дверцу и уселась в машину, а я проехал мимо, объятый легкой паникой, стараясь нажимать на педали со всей возможной грацией и достоинством. Через несколько секунд машина обогнала меня; в заднем стекле я разглядел белокурую копну волос Катрин.

Впервые я увидел ее так близко, и у меня появилось странное ощущение, будто это она и в то же время не она. Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что она вовсе не была такой уж красивой, но тогда я был слишком увлечен и поэтому находил в ней все то очарование, о каком мечтал. Впрочем, встреча была слишком мимолетной и смятение мое было слишком велико, чтобы я успел как следует разглядеть Катрин, я даже не мог бы сказать, какого цвета у нее глаза, и продолжал надеяться, что они зеленые. А еще меня смущала ее форма — она придавала ей вид одновременно серьезный и ребяческий и, как мне чудилось, слегка лицемерный. В общем, это была уже совсем не та русская принцесса из «большого дома», и я чувствовал, что отныне буду смотреть на нее иными глазами. К тому же, на мой взгляд, ученицы частных школ, которых я несколько путал с монашками, не должны были курить и показывать ляжки. Вот доказательство моей тогдашней наивности! После этой достопамятной встречи, все подробности которой я, совершенно глухой к словам учителей, весь день перебирал в памяти, Катрин стала для меня существом более реальным, но в то же время и еще более непостижимым, однако безразличие ее взгляда свидетельствовало о том, что она не сделалась менее далекой.

Наступило лето с его знойным дыханием, жара спадала только к вечеру. Я бродил в одиночестве в соседнем лесу. Я беседовал с деревьями, с птицами; положив на колено листок бумаги, я записывал стихи. Или же по воскресеньям занимался более прозаическим делом: заготавливал вместе с отцом вязанки хвороста для растопки кухонной плиты. Говорили мы мало. Время от времени отец откладывал свой косарь, чтобы скрутить сигарету, потом, поплевав на руки, вновь принимался за работу. Мы возвращались домой на велосипедах, он впереди, я сзади, по дорожке для верховой езды. Вечером, когда на сад спускалась прохлада, я поливал клумбы и грядки, а по ночам читал Рембо.

Однажды вечером я увидел, что лужайка перед домом Вороновых ярко освещена. На расставленных в саду столах стояли зажженные лампы, на деревьях были развешаны фонарики. Из двери на террасу неслись в сад звуки крикливой музыки, в гостиной под смех и звон бокалов метались тени молодых людей и девушек. Я искал глазами Катрин, иногда мне казалось, что я различаю ее силуэт, но надвигалась ночь, и та, которую я принимал за нее, смешалась с остальными тенями, и они танцевали теперь на террасе. Я еще ни разу в жизни не танцевал: за пять лет войны мне негде было научиться этому, да, впрочем, я считал себя совершенно неспособным к этому виду увеселений, поэтому предпочитал выказывать к нему пренебрежение. Это развлечение для аристократов или же, наоборот, для мужичья! А я из другого теста! Но сейчас я вдруг почувствовал себя неуклюжим и жалким. Конечно, мне и в голову не приходило вообразить себя там, на террасе у Вороновых, среди нарядных, богатых гостей, и еще менее того — танцующим с Катрин, но это блестящее, беззаботное празднество сделало невыносимым мое одиночество. Во всем нашем заснувшем квартале только этот островок радостно светился во тьме; потом взошла луна и пролила свое чистое сияние на черепичные крыши и могильные плиты. Я вспоминаю, как смертельно грустно было мне в ту ночь.

На другой день ставни «большого дома» оставались закрытыми, и в последующие дни ни одна живая душа не появлялась ни на террасе, ни в парке, если не считать садовника, который долго и старательно поливал газон и цветы. С болью в сердце я понял, что Вороновы, верно, уехали отдыхать и я не скоро снова увижу Катрин. Я представлял себе ее в Биаррице, в Канне, в Довилле. Для нее там, наверно, один праздник сменяется другим, она засыпает в огромной комнате с балконом, выходящим на море. Под ее окнами, по пальмовым аллеям, медленно проезжают коляски.

Для нас тоже настало отпускное время, но только проводили мы его совсем по-другому. Мы ездили в лес на велосипедах. Там моя мать шила, прислонясь спиной к дереву, а отец заготавливал бесконечные вязанки хвороста или собирал сосновые шишки для растопки, а я забирался поглубже в лесную чащу, отыскивая те заповедные, темные пруды, которые легенды населяли ундинами. Я погружал руки в воду, зарывался пальцами в черную тину, откуда поднимались, лопаясь, огромные пузыри, потом садился на мшистый пригорок и, закрыв глаза, грезил о том, что Катрин, неслышно скользнув по траве, села рядом со мной, вдыхая запах теплой стоячей воды. Она сидела и слушала. А я признавался ей в любви и дарил этот лес с его зверями и птицами и всеми временами года. Как ни странно, отсутствие Катрин, освободив ее от телесной оболочки, сделало ее для меня еще более живой и реальной.

Наконец отец решил, что надо «сменить обстановку» и что мы поедем на неделю в гости к какому-то вдруг обнаруженному им дальнему родственнику, живущему близ Орлеана, в захудалой деревушке на равнине, где стоит запах молока и навоза. Окно моей спальни, выбеленной известью, выходило на птичий двор, где с ранней зари заводили свой истеричный галдеж рыжие куры. Кузина щупала мои тощие плечи и кричала, что краше в гроб кладут, но погодите с недельку, пусть поест моего супа с капустой и свежей солонинкой, тогда увидим! Ее муж рассказывал про свои молодые годы, он слегка заговаривался. Я целыми часами валялся на лугу, читал, опершись на локоть, или мечтал, а рядом со мной рвалась с колышка коза, яростно бодая воздух. Мне было скучно, я плохо переносил деревню и весь этот неумолчный семейный гам. Я замыкался в свои мечты о Катрин, как прячется в свой домик боязливая улитка.