Читать интересную книгу Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль - Свен Дельбланк

— Диогенов камердинер не обременен небрежением кинической философии к материальным удовольствиям. Но не слишком ли этакая снедь малосущественна для подобного аппетита? Быть может, у вашего повара, барон, найдется что-нибудь поплотнее?

— Ventre-saint-gris! Искренне на то уповаю, в противном случае нашему ужину грозит преждевременный конец. Камилла, ангел мой, беги на поварню да принеси своему обожателю добрый кусок жаркого.

Герман с удивлением глядел в окно. Такой пышный парк ему и во сне не снился. Цветочные рабатки — будто яркие широкие цветные мазки в сочной зелени. Мечтательные каменные афродиты задумчиво улыбались своим секретам. Купидоны, приапы, нагло скалящиеся сатиры — точно купальщики средь зеленой пены. Радуги сияли-кружились в прохладном белом хрустале фонтанов. Цветочные ароматы густым потоком струились в открытое окно, сливаясь с комнатными запахами розовой эссенции и корицы в тяжелый, насыщенный дух, который словно бы лежал повсюду тонкой глянцевитой пленкой.

Нимфы бесшумно вели хоровод вокруг стола, подавали вино, меняли приборы, мягко задевая гостей то ручкой, то бедром, то плечиком. И отражения их в стенных зеркалах двигались в плавном контрдансе. Герман изумленно смотрел и не мог насмотреться, нервно почесывался и вздыхал. В конце концов он воздел руки к небесам, и из глубины взволнованного сердца вырвался крик:

— Господи Боже мой!

— Что с вами, господин философ?

— Господи Боже мой! Я… я просто так говорю… Это сон или явь? Подлинно феерия, мираж, заколдованный замок… А может быть, и того хуже…

Барон рассмеялся, негромко, словно кот заурчал.

— Вы мне льстите. Ваше удивление делает честь моему savoir vivre[49].

— Ты прекрасно понимаешь, дорогой мой Хельффен, что осуществленный рай на земле не может не встревожить священника. — Г-н фон Штайн явно наслаждался ситуацией и усердно строчил в блокноте.

— Парадиз! Рай! — воскликнул Герман. — Любезный господин фон Штайн, ничто бы не доставило мне большей радости. Но это, неужели это в самом деле… Я в жизни не видел ничего подобного! Вы всегда так живете?

— Разумеется. А вот и Камилла. Жареный поросенок? Годится, господин Гаргантюа?

— Спасибо за угощение, — смиренно пробормотал Длинный Ганс, схватил поросенка за рыло и окорочок и принялся обгладывать, точно это и не поросенок вовсе, а так, птичка.

Яства на столе получили передышку. Общество зачарованно следило за трапезой великана — точь-в-точь кролики перед удавом, заглатывающим теленка. Г-н фон Штайн добавил к длинному столбцу в блокноте пометку: «Поросенок, 1 шт.». Пастушки, забыв о кокетстве, глупо таращились, опустив руки и открыв рот. Один только барон избегал смотреть на голодного гостя.

— Вы забываете о своих обязанностях, дети мои. Дорида! Налей пастору еще бургундского. Но что означает ваше удивление? Отчего бы мне не жить так всегда?

— Не знаю. Просто это не вполне естественно.

— Что может быть естественнее? Счастье тихой жизни, вдали от мирского шума. Ни амбиций. Ни скоропалительных претензий, которые отравляют жизнь противоречиями и обидами. А стало быть, и никаких разочарований. Понимаете? Великое философическое спокойствие. Страстный покой души.

— Это неестественно!

— Прошу прощенья, пастор, но я полагаю, особе духовного звания не пристало судить о том, что здесь естественно, а что нет. Я отнюдь не имею намерения оскорблять вашу веру. Иной раз и у меня в часовне служат мессу, когда прочие удовольствия наскучивают, теряют свежесть. Хоровое пение, церковные ризы, аромат курений ласкают мои усталые чувства. Ах, эти милые угрызения совести, мед покаяния, теплая очищающая ванна исповеди… Чудесно!

— Исповедь, курения… Значит, вы из этих.

— Сейчас — да. Католицизм, пожалуй, именно та конфессия, которая как нельзя более под стать homme de qualité[50]. Арендаторы у меня, разумеется, добрые лютеране. Впрочем, когда хвораю, я не могу не признать бесспорных преимуществ реформированного вероисповедания и тогда велю подстричь мои волосы, надеваю черное платье и, прихлебывая овсяный отвар или бузинный чай, читаю Паскаля{89}. Мрачно и в общем скучновато, но по-своему великолепно. Да, согласен, религия — это неплохо. Но когда она становится доктриной, амбициозным требованием, вызовом реальности… Благодарю покорно! Тогда я сразу меняю платье. Вероломство — мое единственное убеждение.

— Воля ваша, можете придерживаться какой угодно конфессии, я и сам не особенно крепок в вере… и в том, чтобы относиться к обязательствам перед Господом как к театральному гардеробу, наверное, есть своя привлекательность. Но разве у вас нет определенных обязательств перед человечеством? Можно ли, ведя такую жизнь, иметь чистую совесть? Боже мой, с вашим состоянием можно сделаться великим деятелем — государственным мужем, благодетелем человечества…

— Ах, до чего же вы наивны! Ведь я и есть благодетель человечества, черт возьми! Сами подумайте, от каких страданий избавлено человечество потому лишь, что я довольствуюсь жизнью частного лица. Пожалуй, для человечества нет проклятия страшнее, чем великие деятели! О полководцах и государственных мужах я говорить не стану, вместо меня скажет история. Но вспомните о святых и философах, чьи деяния ужаснее деяний Аттилы и Нерона. Жестокой требовательностью и неуемными мечтаниями о возможности невозможного они толкают человечество к гибели… Пророчествуют об иллюзорном рае и, точно неразумных детей, подстрекают нас к крестовому походу на несуществующий Иерусалим. Эти вожди, проводники, картографы… Словно какая-нибудь карта может достоверно совпасть с реальностью и по-настоящему пригодиться, а не сбивать нас с пути в странствии по пустыне. Натура требует от нас только, чтобы мы оставались там, где находимся, жили как живется, спокойно принимали смену дня и ночи, ночи и дня, терпеливые и безмятежные как деревья под небом, без сумасбродных претензий к своей или чужой судьбе. Я живу именно так, и я счастлив. Я отыскал философский камень.

Барон дружелюбно кивнул Филлиде, которая уже несколько времени ждала, подпирая лютню белым пухлым животиком. Филлида с поклоном ударила по струнам и запела под собственный аккомпанемент:

Heureux qui du bon sens pratiquant les leçons.N’abandonna jamais Phillis, ni ses moutons.Les frivoles faveurs que fait la renomméeSont quelques grains d’encens qui s’en vont en fumée.Un corps sain, des amis, l’aisance, un peu d’amour,Sont les uniques biens du terrestre séjour…[51]

Филлида умолкла и, прижав ладонь к губам, устремила взор на Длинного Ганса. Парень расстегнул куртку, положил полуобглоданного поросенка на стол и яростно скреб волосатую грудь. Барон нахмурился и нервно потеребил халат.

— Философский камень, — пробурчал Герман себе под нос. Он не слушал песню Филлиды. — Ах, все мое существо бунтует против этого. Господин фон Штайн, вы человек образованный, светский. Помогите мне опровергнуть барона. У меня в голове шумит от его превосходных аргументов и превосходного бургундского, и, может быть, я просто завидую тому, что он владеет этим заколдованным замком, и цветущим садом, и пухленькими пастушками… Скажите, что я прав в диспуте с бароном, хоть я всего-навсего беглый священник в залатанных штанах, с тремя предупреждениями от консистории.

— Вы нечто большее, господин Диоген. И в том, что вы говорите, пожалуй, есть некий смысл. На мой взгляд, барон не столь уж последовательный приверженец любезного Эпикура. От самого высокого наслаждения он отрекается. Ведь роль филантропа и благодетеля человечества может бесспорно доставить удовольствие, тут вы, разумеется, правы. Только относиться к ней надобно так, как вельможа относится к театру. Он может получить большую роль, а может и потерять ее. Интриги и амбиции профессиональных актеров светскому человеку не пристали. И вот тогда — если от исполнения не зависят ни жизнь, ни счастье, ни пропитание, — только тогда спектакль даст, пожалуй, не меньше услады, чем сказочный замок барона Хельффена.

— И в принципе, дорогой мой, мы в мнениях не расходимся. Что же до деталей, то каждому позволительно блаженствовать на свой лад.

Герман, с ужасом глядя на двух аристократов, рассеянно почесывал под мышкой, и барон слегка сморщил нос при виде такого нарушения этикета.

— Роль филантропа, — бормотал Герман. — Услада… Нет, это ужасно.

— Вы родились не в том веке, пастор. Ventre-saint-gris! Послушаешь вас, так можно подумать, что ваше место в эпохе Гомера, когда богини спускались на землю и обнимали смертных мужей, а герои подвигами завоевывали вознесение на Олимп. Но нашему времени не надобны ни полубоги, ни культурные герои. Мы взвесили человека на весах и обнаружили, что он весьма легок, и это открытие, по правде говоря, доставляет нам огромное удовлетворение, ибо теперь мы избавлены от всех и всяческих заносчивых претензий и обязательств. Кроме того, мы достигли столь высокой степени совершенства, что героические подвиги более не нужны. В наши дни герой так же неуместен, как мамонт в кабинете какой-нибудь маркизы…