я уже успела и по магазинам пройтись и с Зарой по телефону поговорить.
— Да? Как она? Давно не слышал ничего от неё.
— Да всё так же. Родителей твоих видела не так давно. Говорит в неподходящий момент в гости зашла.
— Почему?
— Они как раз уборку делали, а Зара увидела твои альбомы детские, попросила посмотреть. Знаешь же, как она любит нос свой совать везде?
Тихое хмыканье служит подтверждением.
— Ну вот, листала-листала, и на снимок Лейлы наткнулась.
— Лейлы? — тон Тиграна Армановича вдруг опускается на несколько октав. — Откуда?
— Выяснилось, что твоя мама не смогла от всех снимков избавиться, как требовал ваш с Лейлой отец после того, как она замуж вышла за того поляка. Оставила одну и спрятала под какой-то другой фотографией. И тут она выпала, — крепче прижимаю к уху трубку. Лейла? Ваш отец? О чем она говорит? — в общем, папа Азат разорвал её на части и прямо в маму бросил. Жаль так её, — слышу в её голосе сострадание, но поверить не могу. Ни в него, ни в слова.
Тигран Арманович шумно выдыхает.
— Отец не прав, конечно. Но и мать… зачем было оставлять снимок, если столько лет прошло?
— Я думаю, она все еще любит Лейлу. Ведь материнское сердце нельзя успокоить даже спустя многие годы. Как она там, твоя сестра? Счастлива ли, жива ли? Неизвестно ведь ничего о ней.
— Лусинэ, давай не будем, — обрубает мужчина, — Это был её выбор — выйти замуж. Она знала на что идёт. Если тот её Яков…
— Якуб.
— Да какая к черту разница? Если тот Якуб был ей важнее, чем вся наша семья, то это её решение.
— Но она ведь приезжала потом к вам, хотела поговорить. Давиду тогда три года было, помнишь? Но её и на порог не пустили твои родители. И ты тоже. Ты ведь брат. Может нужно было бы узнать не нужна ли ей помощь сейчас? Связаться как-то?
— Нет у меня сестры. Уже больше двадцати пяти лет, как её нет. И знать о ней я ничего не хочу.
Рука с телефоном тяжело опускается вниз, я едва на ногах стою. Смотрю невидящим взглядом на дорогу, по которой проезжают машины, а сама будто в пропасть лечу. Всё вокруг смазывается в серую кляксу, дома, люди, здания. Становится уродливым и отталкивающим.
Голос Тиграна Армановича звучит в ушах похоронным маршем.
«Нет у меня сестры».
Нет сестры… И Давида не будет. По щеке стекает слеза, я напополам сгибаюсь от ужаса происходящего. Они ненормальные. Отказаться от сестры только потому что она выбрала любимого человека сердцем… бросить её. Ни разу не поинтересоваться как её жизнь. Может заболела, или осталась совсем одна? А что если он её бросил? Что если ей помощь нужна была, но всем, включая её собственных родителей было наплевать?
Осознание приходит резко, будто мне вскрывают черепную коробку и вталкивают его туда насильно. Это не простые традиции и устои, как я думала. Это что-то гораздо более глубокое. Непонятное мне, чужое.
Они не простят Давида. Не простят, если он выберет меня. Отвернутся и никогда не пустят на порог своего дома, как бы его отец его не любил.
А я бы могла любить его за них всех вместе. Моей любви хватило бы с лихвой, если бы… Если бы я была уверена в завтрашнем дне. Если бы точно знала, что всё будет хорошо, что мы будем вместе до самой старости и умрем в один день. А я не знаю этого.
Завтра, через год, через два может произойти что угодно. Неизлечимая болезнь, авария, что-то, чего невозможно предсказать и тогда он останется один. Один в этом большом мире, без возможности встретиться с родными и близкими людьми. И как бы не любила его Мариам, она не сможет противостоять родителям, потому что даже сейчас делает все, что говорит ей мать.
Мне становится физически плохо. Сердце хватает, больно сдавливает, и я берусь за него, чтобы хотя бы как-то облегчить это давление.
Я не смогу так поступить с Давидом. Не смогу заставить его выбирать и потом всю жизнь жить и ждать, что он однажды скажет мне, что сделал неправильный выбор. Что разочаруется во мне и будет винить в том, что остался один.
Нет, он этого не сделает. Никогда не скажет мне такого, я точно знаю, но все равно не смогу поставить его перед выбором.
Пячусь назад, подальше от ресторана. Обхватив себя руками, бреду вперед, не видя и не слыша ничего, что происходит вокруг. Во мне всё словно отключается. Сердце тарахтит из последних сил, но чувств и эмоций нет. Я спрятала их так глубоко, что даже сама сейчас не смогу отыскать.
Дохожу до университета, в котором учится Давид и сажусь на скамейку. Жду час, два, три. А когда вижу его выходящим из здания, встаю на отказывающие ноги и иду к нему.
Заметив меня, он слегка удивляется, но тут же улыбается.
— Оль? — подходит и целует меня в губы. Я не чувствую даже этого. — Ты как здесь?
— Встретить тебя хотела. Нам поговорить нужно, — проговариваю ровно.
Тень тревоги проскальзывает на его лице, а взгляд становится более цепким и сосредоточенным.
— О чём?
— Пойдём на набережную, ладно?
Не дожидаясь согласия, разворачиваюсь и иду к переходу. Чувствую, исходящее от Давида напряжение, но выстроив вокруг себя невидимую стену, не позволяю ему проникнуть и в меня.
Мы переходим дорогу, молча спускаемся по ступеням и останавливаемся в тени широкого ветвистого дерева.
Я оборачиваюсь.
— Оля, в чем дело?
Карие глаза исследуют моё лицо, мечутся между глазами и губами.
— Давид, я подумала над нашим ночным разговором, — звучу уверенно, — и поняла, что не смогу так.
— Что это значит?
— Ты сказал, что твоя семья этого не примет. Это так?
— Да.
— То есть, они не захотят тебя больше никогда видеть?
Стиснув губы, он кивает. Где-то в глубине меня взрывается боль, но я глушу её. Потом. Всё потом.
— Так вот, я не могу так, — осмеливаюсь взглянуть ему в глаза, чтобы даже мысли не допустил, что всё, что я скажу может быть ложью, — мне только исполнилось восемнадцать лет. Я поступаю в довольно престижный университет и хочу хорошо выучиться. Найти достойную работу, устроиться в жизни. Я не знаю, что меня ждет впереди, но моя жизнь только начинается. Я не могу гарантировать, что через год или два я не влюблюсь в кого-то другого. Возможно, этого и не произойдет, но я всю жизнь, живя с тобой,