Ломоносов кивнул. Он не был ошарашен, скорее, смотрел на меня, как на родственника, впавшего в безумство, где-то сочувственно. Я полагал, что такой человек, как Михаил Васильевич, будучи женатым на лютеранке, сбежавшему некогда от своего первого учителя — монаха, прибившемуся по дороге в Москву к старообрядцам, он не может быть слишком религиозным. По крайней мере, настолько, чтобы безоговорочно поверить в некие чудеса.
— Скепсис, уважаемый профессор, это правильно. Именно мое неверие и останавливало все потуги повсеместно кричать об откровениях. Вы вспомните, как со знанием дела я предложил поиск железных сплавов! Будучи человеком, не получившим достойного образования, знал то, чего еще не знает никто, — я посмотрел на Ломоносова, вид которого стал озабоченным. — Вода, газированная, придумки разные, вот с каретой, к примеру, наконец, молниеотвод — это все оттуда, как еще много чего, что не получилось сделать. Но есть сложность — знания эти частичны, никакой системы. Некоторые вещи я просто знаю, что возможны, но как их сделать, понятия не имею. Вот, я говорил Вам, чтобы щепы воспламеняющие сделать. Сказал, что головка на лучине должна быть из серы. Ничего же не вышло. Это потому, что все знания мне не открылись, я только увидел то, что должно быть, а как сие сладить — не знаю.
— Но как, Ваше Высочество? Как такое возможно? — проявил, наконец, эмоции ученый.
— Когда я был на пороге смерти. Тогда, как умирал от оспы, — начал я, но эмоции Ломоносова пересилили этикет, и он меня перебил.
— Ну, не могла то быть оспа — ни одной оспины не осталось. Так тоже бывает, но коли хворь протекает легко, — Михаил Васильевич стушевался. — Простите, Ваше Высочество.
— Тогда, уже на смертном одре, — продолжал я, не реагируя на нетерпение ученого. — Пришла ко мне Пресвятая Богородица, может и не она, я выбрал образ, который хоть как-то смог осмыслить. Она ничего не говорила, но узрев ее лик, я просиял и излечился. И прикоснулся к божественной мудрости, что в науках и философии. Очень многого я не понял, это было намного больше моего разума. И вот представьте… Прости Господи… Меня взяли за волосья и по столу с песком измазали. Вот те песчинки, что остались на моем измятом челе, то и есть часть вселенской мудрости, что прикоснулась ко мне.
— Господи, прости, мя, грешника, — Ломоносов истово перекрестился.
— Вот и я тогда стал истово верующим, а до того вел себя, словно бесноватый в храмах, — я передал папки профессору. — У Вас в руках сокровище, цены которому сейчас не найти. Ищите людей, давайте им песчинку, что с моего чела, пусть работают, каждый в своем направлении, сами берите любую тему. Ищите элементы и пополняйте таблицу химическую, что начертана на одном из листов, но только лишь на десятую часть. Все называйте своим именем, не обращайте внимание на те наименования, что есть. Меня приписывать к открытиям только по особому уговору. И никому, никогда, Михаил Васильевич, услышьте это — НИКОГДА не говорить о том, что ныне услышали. Иначе Вы умрете, чего я не хочу. А хочу я развития науки, наградить Россию, а уже позже и весь мир новыми изобретениями, что сделают жизнь наших внуков легче.
Наступила тишина. Нет, крики казаков, матерящих погоду, скрип колес и потрескивание осей кареты, как и ржание недовольных лошадей — это было. Но, вопреки всему, царила тишина, сквозь которую, казалось, ощущались химические процессы в гениальном мозге ученого. — Ломоносов думал.
— Сие не правильно, — выдавил он из себя через минут семь «тишины».
— Не правильно было бы эти открытия не сделать, не развить, не поставить русскую науку выше иных. Уже после, самим идти по протоптанной тропе познания, а не падать постоянно с пути в овраги, — образно ответил я, и снова «тишина», которая в этот раз продлилась куда меньше.
— Америка от сюда, с этого ведовства, прости Господи? В сих бумагах причины столь скорого освоения русской Америки? — показал Ломоносов, что обладает, несомненно, гибким умом.
— Вы догадались, — я усмехнулся. — Да, вот только в этих бумагах того нет. Географию я еще готовлю и то более тайное знание, чем иное. Я представлю к Вам трех казаков и одного человека из Военного ведомства. Они помогут сохранить тайность. Эти люди не будут с Вами долго. Изучат окружение Ваше, дом, сладят тайники, да и помогут людей нужных уговорить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Далее я потерял Ломоносова. Портя зрение при тусклом освещении небольшого оконца в карете, ученый с упоением стал читать то, что я уже более двух лет пытался вспомнить из школьной программы или научно-популярных передач. Там и атомная физика с рисунком электронов и нейтронов, там и ДНК с РБК и хромосомами. Двигатель внутреннего сгорания, принципы трех ступеней ракет — многое и с описанием процессов даже, вероятно, глупостей несведущего человека. Всего вышло исписанных и исчерченных более пятисот страниц. Никогда не подозревал, что знал столько. Порой задумался о чем-то и всплывали то кадры из фильмов, то обрывки фраз, то как в девятом классе делал с сыном математику со всякими там тангенсами и котангенсами. Немало вспомнил из курсов военного училища. Оказывается, меня весьма неплохо учили.
Спрашивал я себя о нужности того, что только что совершил, передав все эти знания Ломоносову, но сразу же гнал сомнения. Так больше нельзя, самому не осилить и десятой части. Ну, не стану же я составлять учебники по алгебре, учитывая, что мои знания не систематические и, по сути, я знаю ее фрагментарно.
Я долго сомневался передавать записи. Только когда понял, что времени нет ни на что, и не смог выбрать способ как-то иначе рассказать о своих «откровениях», решился. Ломоносов представлялся менее подверженным мистицизмом, или религиозным фанатизмом. Я рассчитывал, что, как только ученый высмотрит в записках для себя нечто интересное, ему будет плевать какие такие силы даровали знания, если только в ключе «дайте еще».
Пусть люди и занимаются своим делом, используя мои знания. Сейчас же к Ломоносову будут приставлены филеры, — тоже новшество, но нужное, по мере появления вокруг меня множества людей. Никто к нему не подступится. В любой момент может быть отдана команда на ликвидацию ученого. Очень надеюсь, что такого решения принимать не придется ни-ког-да.
— Я хотел бы попросить у Вас, Ваше императорское Высочество, помощи, — начал было разговор Ломоносов на второй день после моих откровений, когда большой поезд, в составе которого была и моя карета, расположился на ночевку в дне пути от Москвы.
— Вы выглядите испуганным, — сказал я, догадываясь, что именно хотел бы просить ученый.
— Этим бумагам нужна охрана. Я буду брать только частями, пометив себе темы и направления, — сказал Михаил Васильевич.
— Сие верно, — говорил я. — Мне было важно, чтобы Вы прониклись смыслами.
— Уж проникся! Мне в лабораторию потребно поспешать. Градусник, что Вы начертали — это чудо, много людей можно спасти, — загорелся научным азартом Ломоносов.
— Так еще для его изобретения нужно изучить температуры определить деления, — сомневался я в возможности изобрести нормальный градусник.
— Я верю, Ваше Высочество, что Вас, как вы сказали, уж не серчайте — ликом измазали по пыли на столе, но учиться было бы не дурным и нынче, ибо не ведаете того, что в мире науки происходит, — ученый рассмеялся. — Господин Цельсий уже работает, а мы еще раньше его будем, утрем нос немчуре… Простите государь-цесаревич. Вы же не знали о господине Цельсии?
— Да, ничего, толком я о Цельсии не знал. А на счет иного, так я себя уже давно русским мню, так что утирайте нос немчуре без оглядки на меня, но все с умом и осторожностью, а Цельсия подумайте, может и к нам переманить, серебра не пожалею, если нужен будет, — вернул я улыбку профессору.
По прибытии в Москву, прямо на въездном шлагбауме, мне вручили депешу с повелением срочно явиться пред светлые очи тетушки. Пришлось быстро, прямо на пункте пропуска переодеваться из дорожного мундира в парадный, умываться и чистить сапоги. Благо слуги работали всегда удивительно предусмотрительно, и парадный мундир выглядел безупречно, словно только принесенным портным.