долго хранились у меня, пока окончательно не затерялись на бесчисленных путях-дорогах жизни.
Так начался мой шестой класс на Камчатке, который закончился уже на материке…
5
Камчатка навсегда осталась в моей памяти. Здесь всё-таки прошли первые тринадцать лет моей жизни, и я, особенно в первые годы после разлуки с моей малой родиной, сильно тосковал по ней. И мне всё время хотелось вернуться туда, где из зелёных волн сопок поднялись белоснежные, с лёгкой голубизной на острых гранях, пики вулканов, встречая каждый Божий день, будто встающий из океанских вод, огромный шар солнца. Там вечно в стены скал хлещут океанские волны, и тоскливые крики чаек кого-то оплакивают или зовут вернуться. И как-то, в минуты особенно томящей сердце грусти, ещё в школьные годы на материке, родились у меня такие бесхитростные ностальгические стихи:
Камчатка, Камчатка, мой край величавый,
Здесь детство моё беззаботно прошло
Средь сопок, одетых берёзой курчавой,
Под шум набегающих волн на песок.
Всё сопки и сопки, над ними – вулканы,
И солнце пылает на снеге вершин.
А в скалах грохочет волна океана
И чайка о чём-то печально кричит…
Только эти восемь строк остались в моей памяти – тетрадка со школьными стихами где-то затерялась в пору многочисленных переездов на просторах Дальнего Востока. А на Камчатке я всё же был ещё один раз – лет через десять после первой разлуки с ней. Но это была уже другая история и совсем другая Камчатка…
Письмо пятое
Здравствуй, Материк!
1
Повторюсь: Материк нас встретил солнечным морозным утром…
(Уточняю: слово «Материк» я пишу здесь именно с большой буквы и, надеюсь, вполне по полному праву, поскольку для всех коренных и пришлых жителей дальневосточных Северов оно всегда означало название той части нашей большой страны, которая начинается с морских причалов вначале Охотска, а потом и Владивостока и заканчивается на таких же причалах Балтики и Черноморья.)
Итак, Материк встретил нас солнечным морозным утром.
После многодневной штормовки в Тихом (ну и какой же он всё-таки тихий этот океанище?! Даже язык не поворачивается, чтобы выговорить такое!) океане вдоль снова наших теперь уже Курил, а потом и у японских берегов многострадальная наша «Чукотка» нырнула в Сангарский пролив и, благополучно пробравшись его извилистым фарватером, вышла в Японское море, удивительно спокойное и, я бы сказал, какое-то даже уж очень благодушное, как мне тогда показалось. И хотя мы впервые в ту ночь перед приходом к материку за всю неделю пути хорошо выспались на дощатых полатях пароходного твиндека, но когда вышли на вокзальную площадь Владивостока, у меня, по крайней мере, всё ещё качалась под ногами земля. И тут я услышал знакомую мелодию песни о крейсере «Варяг», но только слова у этой песни были совсем чужие, совершенно не понятные мне. И тут я увидел целую колонну тепло одетых японских военнопленных, браво марширующих по улице 25 Октября (теперь она снова Алеутская) в сторону Эгершельда и дружно, в такт слитного походного шага исполняющих на своём родном языке эту такую любимую нами, пацанами, в ту пору песню. И сам незабвенный Владимир Ильич, стоящий на постаменте с вытянутой в их сторону рукой, будто провожал проходящую мимо колонну с великодушием победителя, и, казалось, с его каменных губ вот-вот сорвутся всем известные его пламенные слова: мол, верной дорогой идёте, товарищи!
Конечно, этот ёрнический образ родился у меня только сейчас, в самой середине второго десятилетия XXI столетия, когда я вспомнил это первое своё утро на материке, продолжая мои ностальгические записки. А тогда, в ноябре 1948 года, я, тринадцатилетний мальчишка, с неподдельным интересом глазел на эту колонну пленных японских солдат, одетых в форменные шубейки горчичного цвета на заячьем меху и такие же тёплые шапки и браво шагавших мимо монумента с Лениным на пьедестале, и эта картинка совсем не казалась мне хоть в какой-то степени неуместной. Всё нормально: мы их победили, и нет к ним никакого зла теперь. Тем более, что они ещё и песню о гордом «Варяге» поют, который погиб в бою и не сдался им в той ещё давнишней войне. Так и должно быть, пожалуй…
Больше ничего мне и не запомнилось из того морозного солнечного утра во Владивостоке. А в следующее утро мы уже выгрузились с вещами из поезда на железнодорожной станции «Уссури» – почти на полдороге от Владивостока к Хабаровску. Там, на левом, низменном берегу дальневосточной реки Уссури вольготно раскинулся деревянный городок деревообработчиков Лесозаводск. Как позже я узнал, он был мне ровесником, потому что был основан в 1935 году, в котором я родился. В него вошли три местных села. Одно из них, непосредственно у железнодорожной станции, называлось раньше Лутковка, и его основали первые поселенцы ещё с дореволюционной Украины. А два других были бывшими казачьими сёлами: село Донское расположилось в пойме реки на левом берегу, а Медведицкое – на гористом правом. Как рассказывали старожилы этих мест, ещё в 20-х годах на льду замёрзшей Уссури в рождественские дни жители бывших казачьих сёл устраивали традиционные молодецкие кулачные бои. Зачинала обычно их детвора, к подросткам потом присоединялись парни повзрослее, а за ними в кулачную забаву включались уже и зрелые мужи. Лихо дрались только на кулаках, стенка на стенку и только до первой крови. А затем дружно шли в церковь, которая стояла на самом высоком месте в Лутковке, видно, чтобы замаливать грехи буйного азарта, присущего мужскому населению Руси ещё с далёких языческих времён.
Когда мы поселились там, об этих молодецких забавах вспоминали уже только пожилые люди. И церкви тоже давно уже не было здесь. Из неё, сломав колокольню, сделали кинотеатр со звучным названием «Темп» как дань эпохе сталинских пятилеток. Были и другие приметы нового времени. В наследство городу от военных, стоявших здесь гарнизоном в 30-е и 40-е годы на защите границы от недругов (до неё тут было всего каких-то тридцать километров), достался белостенный Дворец культуры – единственное в городе каменное здание в те времена. А возле деревянного здания самого вокзала, построенного ещё в начале века, был разбит ухоженный, огороженный невысоким заборчиком из побеленного штакетника, скверик, в котором находились две могилы, увенчанные обелисками. В одной из них покоились двенадцать красногвардейцев, захваченных белочехами в Гражданскую войну на застрявшей на мели у берега Уссури у села Донского канонерской лодке и безжалостно