Учитывая то обстоятельство, что при первой регистрации белых офицеров были оставлены и амнистированы местные жители, то, естественно, в Крыму у них имелись и семьи, и родственники. Как докладывал по горячим следам наркомнацу Сталину и ЦК РКП(б) приезжавший в Крым в марте — апреле 1921 года Султан-Галиев:
«Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попало очень много рабочих элементов и лиц, оставшихся от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т. д.»[497].
Землячка писала в Оргбюро ЦК, что у крымских партийных и советских работников сохранилась связь с буржуазными слоями и «от красного террора у них зрачки расширяются и были случаи, когда на заседаниях Ревкома или Областкома вносились предложения об освобождении того или иного крупного зверя только потому, что он кому-то из них помог деньгами, ночлегом»[498].
У старых крымских коммунистов-подпольщиков зрачки были в порядке, когда во времена еще белого террора по приговору военно-полевого суда под председательством генерала Кутепова на главных улицах Симферополя в течение недели развешивалось по 50 и свыше казненных. Оставшиеся в живых продолжали самоотверженно работать. Но уже при Советской власти, будучи во главе партийных и советских органов, многие из них «прибегали» с заявлениями о том, что они снимают с себя обязанности и т. п. Такие заявления стоили им положения, как, например, освобожденному и арестованному за подобные действия секретарю бюро Севастопольского комитета РКП(б) Куценко.
Султан-Галиев писал, что среди всего крымского населения красный террор, расстрелы вызвали «неизгладимо-тяжелую реакцию» и сильное озлобление[499]. С усилением антисоветского настроения и возможными последствиями на полуострове нельзя было не считаться. Поэтому 2 января 1921 года на заседании Крымского обкома было принято решение «согласиться с мнением Крымчека, чтобы особый отдел, вынося приговор о расстреле, вместе с тем делал постановление о высылке из Крыма семьи расстрелянного»[500]. И поползли на север эшелоны с семьями казненных, умножая по пути число жертв красного террора в Крыму. Сталинская практика ЧСИР зиждилась непрочном фундаменте ленинского периода.
Крым в разное время именовали то Всероссийской, то Всесоюзной здравницей, а в 1921 году его называли «Всероссийским кладбищем».
Масштабы бойни, учиненной в Крыму, потрясали воображение современников, и о числе ее жертв ходили самые разнообразные слухи и сведения. Мельгунов в своей книге приводит некоторые данные, почерпнутые из различных источников: 50.000, 100.000–120.000 и даже 150.000. «Какая цифра соответствует действительности, мы, конечно, не знаем», — признается он[501]. Не знаем и мы. Очевидно, не знала и сама ЧК, осуществлявшая этот террор, точного числа людей, попавших под ее пулю. Но безусловно наиболее объективные данные надо искать не в кошмарных слухах запуганных и обозленных крымчан, а во внутренней документации учреждений и лиц, имевших отношение к проведению акции.
Землячка в информационной сводке для ЦК РКП (б) о деятельности Крымобкома за период с 22 ноября по 13 декабря 1920 года сообщала:
«Путем регистрации, облав и т. п. было произведено изъятие служивших в войсках Врангеля офицеров и солдат. Большое количество врангелевцев и буржуазии было расстреляно (например, в Севастополе из задержанных при облаве 6000 чел. отпущено 700, расстреляно 2000, остальные находятся в концлагерях)… В облаве, произведенной в г. Симферополе, приняли участие ответственные сотрудники Областкома, с целью недопущения случаев ареста рабочих, имевших место в Севастополе»[502].
Султан Талиев в своем докладе писал:
«По отзывам самих крымских работников, число расстрелянных врангелевских офицеров достигает по всему Крыму от 20.000 до 25.000. Указывают, что в одном лишь Симферополе расстреляно до 12.000. Народная молва превозносит эту цифру для всего Крыма до 70.000. Действительно ли это так, проверить мне не удалось»[503].
Большевики произвели попытку с помощью террора превратить Крым в камень чистой рабоче-крестьянской воды, но она не достигла цели; в течение 1921 года Крым еще неоднократно лихорадило от разного рода «приложений» к массовому террору. В начале 21-го года Крымчека по поручению обкома партии провела операцию по высылке всех меньшевиков с полуострова. 2 января обком вынес решение «поручить Крымчека для чрезвычайной сессии ревтриба создать процесс меньшевиков, скомпрометировавших себя при Врангеле»[504]. 22 июня президиум обкома рассмотрел вопрос и принял постановление «о выселении из Крыма буржуазии в связи с экономическим и политическим положением Крыма»[505]. Высылались сдавшиеся зеленые, с которыми летом было заключено устное соглашение о прекращении преследований в обмен на прекращение партизанской борьбы.
Все это были отзвуки той акции красного террора, которая многими наблюдателями из большевистского лагеря была признана как крупная ошибка. Сохранились свидетельства о том, что вопрос о терроре не мог быть даже поставлен на обсуждение в местных партийных организациях. Упомянутому коммунисту в феодосийском парткоме прямо ответили, что комитет бессилен что-либо сделать. В Симферополе заместитель председателя Крымревкома Гавен заявил, что видит ненужность и даже вред террора, член ревкома и обкома Д. И. Ульянов также разделял эту точку зрения. Ходатаю было указано, что единственная возможность повлиять на ситуацию в Крыму заключается в поездке для доклада в Москву[506].
Здесь естественно выступает вопрос, которым неоднократно задавались современники и историки крымской трагедии: кто в первую очередь несет ответственность за террор? Кто принимал принципиальное решение о его проведении? Звучали и звучат обвинения в адрес Бела Куна и Землячки, поднимаются и выше, до указания на Троцкого: мол, тот заявлял, что не приедет в Крым до тех пор, пока там остается хоть один контрреволюционер. Эти предположения лишь скользят по поверхности, не затрагивая существа проблемы.
Непосредственными организаторами красного террора в Крыму были: член коллегии ВЧК, начальник особых отделов Юго-Западного и Южного фронтов В. Н. Манцев и ударная группа особого отдела Южфронта во главе с Е. Г. Евдокимовым, а также особые отделы 6-й, затем 4-й армий и Крыма. Особые отделы (военные отделы ЧК) в своей деятельности непосредственно подчинялись приказам из центрального аппарата ВЧК. Машина чекистского террора могла быть приведена в действие отнюдь не решениями крымских властей и даже не Троцким, а только с Лубянки. В свою очередь хорошо известно, что коллегия ВЧК и ее аппарат работали под непосредственным контролем и руководством ЦК РКП (б) и все крупные вопросы, касающиеся чекистских органов выносились на решение высших партийных инстанций — Пленума, Политбюро и Оргбюро ЦК. Террор в Крыму и являлся вопросом именно такого ранга, который не мог быть решен ВЧК самостоятельно, без санкции ЦК. Исследователей сбивает то, что в известных партийных документах нет никакого упоминания о подобном решении. Не стоит и трудиться, переворачивая горы архивной документации ЦК большевиков за 1920 год. Его там нет и быть не может. Полезнее посмотреть протокол заседания Политбюро ЦК еще от 8 ноября 1919 года, на котором рассматривалось заявление Сталина о том, что «некоторые сведения о заседаниях ЦК доходят до врагов». Заявление вызвало обеспокоенность высочайшего синклита, и было постановлено:
«Решений по наиболее серьезным вопросам не заносить в официальный протокол»[507].
Скорее всего, и это решение о терроре в Крыму осталось записанным только в памяти секретаря ЦК Крестинского.
Теперь, если учесть, что никакой важный вопрос на Пленуме и Политбюро ЦК не мог быть решен против воли председателя, чьи обязанности бессменно исполнял председатель Совнаркома, то становится ясно, что в конечном счете все нити в организации грандиозного эксперимента по социальной хирургии в Крыму ведут лично к Ленину. И здесь вновь вспоминается фраза Молотова, который в ответ на вопрос собеседника: «Кто был более суровым, Ленин или Сталин?» — без колебаний ответил:
«Конечно, Ленин»[508].
В свое время большевики, упоенные неограниченной властью и ослепленные своей доктриной, позволяли себе высказываться более откровенно, нежели их позднейшие апологеты. Сейчас понятно, что известная фраза о принуждении во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, как методе выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи, — это не революционная поэзия чрезмерно увлекающегося Бухарина, а самая что ни на есть правда. Здесь в обнаженном виде предстала та практическая установка, которой руководствовались научные утописты от марксизма в стремлении преобразовать мир и подарить человечеству счастье.